Алексей Басманов бросил было горсть браслетов. Те со звоном рухнули в скопленье драгоценных даров. Алексей же тотчас направился тяжёлым своим решительным шагом встрять между сыном своим да Афанасием. Покуда отец был ещё далеко, Фёдор скрестил руки на груди и едва вскинул голову. Удивительно было, как юноша умел глядеть будто бы свысока на воеводу, не будучи выше его ростом.

– Отчего же мне поступиться? – спросил юный Басманов, невзирая на то что друг его упредительно толкнул в бок.

– Ибо Спаситель наш повелел: рука дающего не оскудеет, – произнёс Афанасий проповедническим тоном.

То никак не шло его грубому голосу. Фёдор лишь усмехнулся собственной мысли да слабо помотал головой.

– Да я вообще дивлюсь, видя тебя нынче пред собой! – продолжил Вяземский. – Уж на кой чёрт явился? Чай, боле иных обделён щедростью светлого царя нашего!

Фёдор было усмехнулся пуще прежнего и якобы небрежно почесал свой затылок, да всяко нарочито коснулся серьги своей. Выйдя из тени вороных прядей, рубин вобрал в себя нежный свет раннего солнца и воспылал изнутри. Вяземский насупил брови, хоть и улыбался.

– Право, ежели что и приглянется тебе, Федька, можешь и впредь стянуть себе, аки и доселе делал! – продолжил Афанасий. – И ведь с чего ж тебе опасаться, ежели схватят за руку? На особом же ты счету! Вот, право, любо, за какую же выслугу?

– Довольно! Негоже нам спорить меж собою! – Немец встрял меж ними, заслонив собою Фёдора.

Афанасий презрительно хмыкнул да сплюнул наземь. Тут уж и Басман-отец хмуро и сосредоточенно глядел за ходом сей склоки да заметил, как громадные кулаки Афанасия уж сжимаются со злобы, да, видно, немец вовремя подоспел и пыл опричника пошёл на убыль. Уж было князь оставил гнев свой. Буркнув что-то под нос, едва отошёл он от юного Басманова, да тот в долгу не остался.

– Ибо Спаситель наш повелел, – ответил Фёдор, – и не возжелай дома ближнего твоего; жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

В тот же миг обернулся Вяземский. Резкая усмешка, и тотчас же занёс кулак свой над головой и непременно бы обрушился всею силою да яростью на Фёдора, да Басман-отец подле Афанасия был. Поймал руку Вяземского Алексей. В ярости Афанасий тряхнул рукой, силясь её высвободить, чем лишь поднял гнев в душе Алексея. Никто не успел опомниться, как Басман-отец сцепился с Вяземским в драке. Иные опричники стояли в оцепенении, из которого их вырвал голос Фёдора.

– Генрих, оттащи Афоньку! Васька, помогай! – скомандовал молодой опричник и тотчас же принялся оттаскивать собственного отца.

В том ему тотчас же помог князь Хворостинин, который был рядом. Немец, Грязной и два иных думных боярина из опричнины усмирили силою Вяземского. Тот же, точно придя в себя, лишь тряхнул плечами да поднял руки, безмолвно заявляя, мол, не держу больше зла. Токмо после того опричники пустили его. Вяземский бросил короткий взгляд на Басмана-отца, да затем на Фёдора, что был за спиною Алексея. Афанасий усмехнулся в некоем подобии жестокого презрения да сплюнул на пол, утирая нос. После того захватил широкою лапищей своей сокровищ, не глядя – первое, что под руку попалось – на серебряных цепочках свисали литые кресты с самоцветами, браслеты вполруки, массивные кулоны. С той добычею и вышел прочь.

Немец было вздохнул и отряхнулся, поднял взгляд на Фёдора, который сохранял на лице своём привычную беспечность. Прошёл Андрей мимо друга своего, молвил что-то на своём наречии вполголоса. Кивнул Фёдор, ничего не ответив.

Алексей же оглядел братию, что уж собралась на драке да поглядывали вслед Вяземскому.

– Чего вылупились, колоброды мухоблудные? – рявкнул Басман-отец.

Тотчас же опричники отвели взгляд свой на драгоценные горы, к окнам али выходу, да хоть на голый пол. Оттого и не видели, как Басмановы перекинулись меж собою короткими взглядами да и не обмолвившись, продолжили разглядывать дары щедрой столицы великой земли Русской.

* * *

Долгие часы царь лежал без сна, не находя покоя в собственной опочивальне. Его пробивал знобящий мороз, хотя лоб его пылал от жара. Тяжёлое дыхание делалось больнее от каждого вздоха. Обессилев, Иоанн жаждал лишь покоя, и, наконец, когда уж перевалило за полночь, сон милосердно подарил ему короткое забвение. Длился этот покой не дольше нескольких часов. Ночные видения вновь вонзали свои раскалённые шипы в разум Иоанна, отчего он вновь пробудился задолго до зари.

Изнемогая от тех шагов за дверью, что топали, заговорщически шептались и шикали друг на друга и не давали вновь вернуться ко сну, Иоанн сидел в кровати, схватившись за переносицу и переводя дыхание. По мере того как сердце его унималось, стихала и возня за дверью.

Наконец тишина. Царь наслаждался ей. Вскоре он приоткрыл тяжёлые веки. Глаза были полны слёз от боли и бессонницы. В Москве Иоанн едва ли мог забыться в глубоком сне. Стоило царю лишь опустить свой взгляд, сердце его вновь замерло, точно незримая ледяная когтистая хватка сдавливала его.

Короткие мгновения покоя скоро сменились адскими видениями, и Иоанну не оставалось ничего, кроме как молить отчаянно и яро о том, чтобы небеса вновь послали ему одиночество, избавили его от призраков ночи, что садились подле него на кровати.

– Уходи… – прошептал Иоанн, но голос его точно отнялся. Едва ли был слышен хоть единый звук.

Фигура оставалась всё там же. Иоанн поднёс дрожащую руку. Он ощутил тепло, исходящее от этого юного тела, слышал мерное, спокойное дыхание. Тотчас же Иоанн отдёрнул руку, будто бы коснулся раскалённого добела железа. Образ, лежавший в трепетной близости, не вызывал ни малейшего сомнения. Резко сжав кулак, царь прижал его к своим губам и старался вновь выровнять дыхание. Когда государь вновь открыл глаза, он был один в своих покоях. Государев взор обратился к окну, от которого веяло прохладой. Иоанн встал с постели, точно стараясь отделаться от жуткого в своей правдоподобности видения.

Горячим лбом припал государь к холодному стеклу, на котором тотчас же осела испарина. Взгляд Иоанна опустился вниз, на резную шкатулку. Хоть там и имелся замок, царь не запирал её. Он провёл кончиками пальцев по крышке, касаясь каждого причудливого витка узоров. Поддев крышку, Иоанн открыл своему взору драгоценности, что были особенно любы сердцу его. Открылся мягкий тёмно-красный бархат, которым была обита маленькая сокровищница изнутри. Тут покоился серебряный крест на тонкой цепочке. Иоанн положил его на ладонь и усмехнулся, вовсе не замечая выступивших слёз.

В памяти оживали образы юного и светлого отрочества, когда Иоанн не был ни царём, ни самодержцем. Его