Ему смутно припомнился Гельдерлин: «Можно упасть в вышину, как падают в пропасть». Да, Скарданелли, ты прав, но все гораздо сложнее. И ты почувствовал это, потому что продолжил так – впрочем, это было раньше, хотя это не важно:

Ибо вместо гибели

Близится спасение.

На ум ему приходят другие беспорядочные строки. Его обступают воспоминания о прочитанном; тогда поэт жил у столяра Грубера и писал стихи о «Временах года» – весна, осень, лето, зима, – подписывая их: «Со смирением, Скарданелли».

От этих стихов веет странным потусторонним покоем, таким далеким от человека и всего человеческого, – таким же нечеловеческим покоем, каким одаряет высота. «AUTOMN WINTERLIVER» – эти слова начертаны на фронтоне королевского дворца в Катманду – будто удивительный, невероятный призыв опередившего свое время безумного поэта… Иногда к стареющему писателю заходят люди, стремящиеся проникнуть в тайну его безумия. По их просьбе Гельдерлин сочиняет стихи; посетитель может выбрать тему. За безукоризненной, несколько нарочитой вежливостью по-прежнему прячется Скарданелли, и некоторые из его гостей подозревают, что за этой невидимой стеной, по ту ее сторону, он свершил свой путь и его судьба исполнилась.

(Он) является днем золотым

И безропотно встречает свою судьбу.

Хорошо сказано, Скарданелли: там, в вышине, по-прежнему сияет золотая скала. Прожилки золотистой слюды. А за ними почти сразу – резким диссонансом – выступает известняк, поднятый со дна старого континента. Его страты и образуют эти фронтальные складки – черты Лица; оно тоже высится прямо на границе – точно в точке соединения Индии с Азией. Я стою тут, на точке их встречи: Индия медленно течет там внизу, под Тибетом, постепенно приподнимая Гималаи.

Альфред Вегенер, создатель теории тектоники плит, умер в Гренландии, возвращаясь со станции Эйсмит, зимой 1930 года. Слияние миров: здесь, на ледяной вершине Сертог, тут – встреча Тибета и Индии. Центр мира, центр ледников.

Вегенер первым измерил толщину айсберга. В месте его смерти толщина льда достигает километра. А его дочь, Лотта, вышла замуж за Генриха Геррера,[120]покорителя Эйгерванда,[121]друга далай-ламы.

Гора Кервин – чуждый Европе обломок Африки, унесенный оттуда и выброшенный на европейский берег гигантским приливом альпийских волн. Да, гора – это всегда чуждость.

Уго неосознанно повторил определение Мершана…

Уго застыл в неподвижности, он погружается в снег, растапливаемый теплом его тела, несмотря на страшный дурманящий голову мороз. Непрекращающиеся порывы ветра мало-помалу заметают его снегом. Снег давит на него все тяжелее и тяжелее, но в то же время защищает от холода. Сейчас его тело – еще тяжелее снега, оно – горячее, и он тонет в снегу. Он плывет вниз, неспешно сползая со склона вместе со старым снегом, который тихо течет к подножию. Медленный водоворот, геологическое погружение – но это течение, должно быть, начинается с вершины.

В 1893 году профессор Янсен устроил наблюдательный пункт на вершине Монблана. Он поставил его выше и площадки Валло, и той, что основала лично королева Маргерита на вершине Монте-Розы, – там, где Анджело Моссо[122]производил свои важнейшие наблюдения и изучал воздействие высоты.

Двадцатью годами ранее Янсен изобрел фотографический затвор, с помощью которого 8 декабря 1874 года мог каждые семьдесят секунд делать снимки прохождения Венеры перед Солнцем. Но он был низким человеком.

Облака к западу начали розоветь. Вечерело, и ветер задувал сильнее.

Уго попытался расстегнуть куртку и достать из кармана фляжку, которую спрятал туда от холода. О шоколаде он уже и не думал.

Старый профессор Янсен, будучи уже глубоко больным человеком, поднимался на волокуше, которую затаскивали наверх двадцать проводников. Его сопровождал Жозеф Тераз, фотограф из Шамони. Сам Густав Эйфель, начертивший ему планы этой площадки, лично предупреждал его, что этот наблюдательный пункт поглотят снега: невозможно закрепиться на скале, покрытой слишком толстым ледяным панцирем. Но Янсен заупрямился. Он был сварливым и властным человеком, кем угодно, кроме того, кого любят.

Как и я.

Уго закрывает глаза.

Так оно и случилось: через несколько лет лаборатория накренилась и утонула во льдах. Иногда ее куски еще находят на леднике Боссон[123]вместе с обломками вертолета, которому не удалось спасти Венсандона и Генри в 1956 году, и индийского самолета, Malabar Princess, разбившегося на гребне Босс шесть лет тому назад.

Меня ждет та же судьба, если я не сдвинусь с места.

Он тяжело поднимается – и снова бредет наверх. Еще ничего не сделано: перед ним все так же тянется бесконечно длинный гребень.

Ребро: мир прост. Один шаг, потом еще один. Он уже не чувствует своих ног. Шаг, другой, и вот уже он решительно печатает след по нескончаемой нити ребра, двигаясь с отвратительным скрипом – похожим на шуршание разворачиваемой синтетической упаковки. Пройдет всего несколько часов, и следы его заметут снег и ветер: от них ничего не останется. Но в согласии со старой репликой Аристотеля, из-за которой так долго ломали копья легионы средневековых теологов, ничто не сможет отменить того факта, что они здесь были. В самом деле: всемогущ ли Бог, если Он не может изменить однажды свершенного? Если не может сделать так, чтобы дважды два было пять? Что бы ни случилось, Бог не может сделать так, будто меня здесь не было.

Или все-таки может?

Мысль мелькнула и уплыла куда-то – за дальние горы. Каждый раз, переводя дыхание, он останавливается и, сгорбившись, опирается на ледоруб, искоса поглядывая из-под руки назад.

Вид цепочки неровных следов дает ему силы идти дальше; чтобы продолжать, ему нужно все время, раз за разом, оглядываться на свои следы – на эту нереальную линию, бегущую по грани двух миров: грубой яви и того неизведанного, где возможно все; на эту нематериальную, неподвижную, невероятно тонкую линию, которая бежит к вершине. Спуститься, оставить ее, отказаться? Об этом не может быть и речи. Это невозможно не только технически, но просто потому, что разум его уже не принимает другого выхода: иначе все его усилия, усилия всех альпинистов бывших и будущих, и всех тех, кто однажды поверил, что их усилия имели какую-то значимость, и даже сама его жизнь – все это потеряет смысл. Теперь он сражается не за успех, теперь это просто попытка выжить и сохранить цель, которая сама по себе, несомненно, нелепа; но бросить все сейчас, после всего, что он уже преодолел, было бы не менее абсурдно.