Из-под оплавленной груды металла вытекал бурый ручеек крови.

Я подошел к каменной стене и дотронулся кончиком трости до широкого куска пергамента. Он был прикреплен тремя спицами, вогнанными глубоко между камнями кладки.

– Посмотри сюда, Френки, – сказал я. – Вот яркий пример того, к чему ведет противостояние народа и власти.

Франсуаз принялась рассматривать прокламацию.

– Я не хочу сказать, что вина здесь лежит на суфражистках, – продолжал я. – Напротив. Если между управляемыми и управляющими возникают трения, то обвинять в этом можно только последних. Они сами возложили на себя такую ответственность, когда согласились принять власть; в то же время магистрат располагает достаточными средствами для того, чтобы разрешить конфликт мирным путем, а суфражистки – нет.

Я сложил ладони на рукоятке трости.

– И тем не менее посмотри, что натворили эти радетельницы за права женщин.

Франсуаз в недоумении взглянула на меня.

– Это всего лишь листок пергамента, Майкл.

– Вот именно! – воскликнул я. – Прикрепить к старинной стене, сложенной еще бьонинами, кусок пергамента, вогнать ливадиумные спицы в кладку – да это все равно что использовать шедевр живописи для игры в дротики.

Демонесса не разделяла моего негодования, она не находила ничего прекрасного в старинных стенах и тихой гармонии Бармута.

– Зато мы знаем, где произойдет встреча суфражисток, – сказала Франсуаз. – И это произойдет прямо сейчас. Знаешь, Майкл, это так удачно! Мы хотели познакомиться с ними поближе, и вот они проводят митинг, словно специально для нас!

– Везение здесь ни при чем. – Я вынул золотой брегет на цепочке и сверился с ним. – Я видел такую же прокламацию, когда мы въезжали в город. Ты сидела к ней спиной… Поэтому я точно знал, когда нам будет удобнее познакомиться с травницей Саути.

– Вы точно хотите, чтобы я высадил вас здесь? – Возница посмотрел на нас с хмурым сомнением крестьянина. – Это не самое лучшее место в Бармуте…

– Нам это известно, – произнесла Франсуаз. – Но, насколько я знаю, в этом саду были совершены только два первых убийства.

Извозчик нагнулся, чтобы взять у красавицы соверен; легкая коляска качнулась под его тяжестью.

– Кто говорит об убийствах, леди? Вам-то их нечего опасаться.

Он окинул взглядом сильную фигуру девушки и рукоять клинка за ее плечами.

– Я толкую о тех ненормальных, что собираются здесь по вечерам. Раза два в неделю, а то и три. Лучше вам с ними не встречаться – все они с приветом.

– Не беспокойтесь, – ответил я. – Она тоже. Извозчик посмотрел на нас без одобрения. Он стегнул лошадь, и коляска двинулась по мощеной улице, покачиваясь, словно легкий кораблик на веселых волнах.

– Что это значит – я с приветом? – воскликнула Франсуаз.

– Поверь, Френки, – отвечал я, – тебе не понравится, если я объясню.

Городской парк Бармута встретил нас тишиной. Это было прекрасное место для того, чтобы побыть наедине с собой, прислушаться к своим мыслям и внять гармонии мира.

Но злая кривизна мира проявляется именно в том, что, чем больше тихий уголок создан для уединения, тем большее число людей спешат сюда, желая насладиться им; и отрешенная обитель спокойствия превращается в галдящее сборище невежд, которым неведомы ни цель их существования, ни попытки постичь ее.

Парк уходил вниз склонами холмов и поднимался волнами; здесь можно было ходить часами и постоянно оказываться в новом его уголке. Его стоило узнать полностью, до последней тропинки, до последнего камешка, и каждый день общаться с ним – таким знакомым, и открывать нечто новое уже не в нем, но в себе.

Я с грустью думал о том что совершенная тишина этого места была бесцеремонно нарушена – нарушена теми, кто был не в состоянии ее оценить. И прохладный ветер, играющий ароматами ирисов, касался моего лица, напоминая об утраченном.

– Знаешь, Франсуаз, – сказал я, – мне не очень хочется встречаться с Саути. Вышло так, что, приехав в этот город, мы оказались в конфронтации с ее противниками. Против нашей воли получилось, что мы как будто поддерживаем их, но очень сомневаюсь, что они заслуживают нашей помощи.

Девушка кивнула, соглашаясь.

Мы увидели их издали – два или три десятка женщин стояли в зеленеющей лощине. Они обступили кого-то, кто произносил речь. Слов было не слышно, звуки смешивались с ароматами ирисов и разлетались над тишиной парка.

– Послушай, Майкл, – негромко произнесла Франсуаз, – мне кажется, мы с тобой ошиблись. Это не могут быть они.

Она оказалась права.

Женщины, окружавшие ораторшу, вполне соответствовали тому образу городских суфражисток, который успел сложиться у меня.

Они были разного возраста: совсем еще юные, шестнадцати-семнадцати лет, и матроны, которые давно перешагнули тот порог, что отделяет женщину от старухи. И в то же все они были ровесницами.

Люди привыкли говорить о том, что возраст зависит от самоощущения, хотя мало кто по-настоящему верит в это. Есть те, кто никогда не станет старым, сколько бы ни было отпущено им судьбой, а есть и такие, кто никогда не был молодым.

Но существует и иной путь изменения человеческого возраста вопреки отметкам на календаре вечности. Это сообщества, определенные группы людей, пронизанные одним настроением и одними целями.

Дряхлый старик может прийти на выступление молодежной группы – и он перестанет быть стариком; молодая женщина вступает в круг добропорядочных пятидесятилетних матрон – скажем, выйдя замуж и вынужденная жить в семье мужа, – и молодость ее остается за порогом семьи, в которую она вошла.

Скажут, что возраст – понятие природное, что измеряется он количеством прожитых лет и количеством оставшихся, уровнем сил, которые кипят в молодости и становятся холодными и вязкими к тому моменту, когда уходят и молодость, и зрелость.

Но кто осмелится назвать число лет, что ему остались? Многие умирают молодыми. Кто не видел стариков, полных энергии и жизни, и совсем еще юных, погруженных в апатию и тоску?

Тем, что стояли в зеленеющей лощине бармутовского парка, было лет сорок; не те прекрасные сорок лет сильной, уверенной в себе женщины, когда позади наивность юности и ее ошибки, а вместо них пришли зрелая красота, умение понимать и чувствовать жизнь. Такие женщины никогда не стареют, будь им и шестьдесят, и восемьдесят. Сорок лет для них – не зрелость, а только начало.

Но те, что были перед нами, принадлежали к иному числу. Сорок лет для них – возраст, когда умерли все мечты. Возраст, когда нечего ждать. Женщина оглядывается назад и понимает, что в жизни ее ничего не было; она смотрит вперед – и в ее будущем тоже уже ничего не произойдет.