– Зоя Прусова, её подруга, на перемене сообщила нам, что Вольвач носит крестик!

– Да! – звонко подтвердила Зоечка.

– Так вот, мы не примем Лидию в пионеры, она двуличная и позорит звание пионера. Сними, Вольвач, крестик! Перед нами сними! – скомандовала старшая пионервожатая.

– Не буду! Мне бабушка его надела! – выкрикнула я так громко, что вожатая картинно попятилась. Все весело засмеялись. Вожатая, взяв Зоечку за руку, и развернув к шеренге, коварным льстивым голосом попросила:

– Зоя Прусова, сними с Вольвач крестик.

Тут я ринулась вслепую, сшибая уже шагнувшую ко мне Зоечку и вожатую, к двери, в коридор, на улицу. Домой я пришла не скоро, без портфеля и не знала, как мне жить дальше.

Вернувшаяся с работы мать вяло посоветовала:

– Не бери в голову, проживешь без пионеров.

Вошёл улыбающийся отец с неизменной горсткой слипшихся карамелек и осёкся, увидев наши лица.

– Не надели Лидке галстук. Что делать будем? Все в пионерах, а мы "не в ногу" – ёрничала мать.

– А у меня тоже подарочек! – с вызовом выкрикнув, она выдернула из сумки бумаги и бросила их на стол. Это моя зарплата за месяц. Вся до копеечки. Даже на подтирку не годится – жёсткая.

Она схватила несколько облигаций и с силой сжала в кулаке бесполезные знаки надувательства и обмана и стала колотить по столу.

– Отец, что они с нами делают?

Он обнял её и повел к кровати.

– Мы не рабы, рабы не мы! – горько повторяла она строчку из прописи.

– Чем детей кормить будем, отец?

И тут она, наконец, разрыдалась, обняв живот, в котором уже давно проживал наш новый член семьи, и захрипела: приступ астмы – это проявление невысказанного, душил мою маму. Она посерела, глаза искали защиты…

Пока отчим нашарил в её сумке пачку "Астматола", да скрутил самокрутку, прошла, кажется, вечность. Мы уже вдохнули вместе с мамой спасительный дым с белладонной и обрадовались, что в очередной раз пронесло, как за дверью послышалась возня, а после, в открытую рывком дверь, Маруся за ухо втащила слегка упирающуюся Зоечку.

– Посмотрите на гниду, ишь чё отчебучила! Ты поняла, что сотворила, сучёнок? Тётка твоя в лагерях вшей кормила за то, что на командира донос не подписала, как все, а ты… – её рука с отвращением дернула красное ухо Зоечки.

– Неужто забуду, что я – человек – за похлёбку, партбилет или, прости Господи, за кусок красной тряпки на шею! – выкрикнув это, она прикрыла рот рукой, испугалась.

Отец хриплым голосом негромко предостерег:

– Ты забыла, что у стен есть уши?

Но Марусю понесло:

– Я своё отсидела, да хоть ума набралась, а тебе, видать, не хватило четыре года вонь крематориев нюхать – бздишь всё!

Зоечка под эту перепалку завыла жалостно и пыталась освободить крепко зажатое ухо.

– Я бы тоже бы сказала про крестик, если б Зойка носила! – неожиданно для себя выкрикнула я.

Повернувшись как в медленном сне, Маруся, не привыкшая верить словам, вцепилась в меня взглядом, словно хотела просмотреть насквозь, узнать, да так ли это? Изумление её длилось недолго, нахлынувшее гневное чувство победило. Выпустив Зоечкино ухо, она вцепилась в моё, и с криком:

– Ишь чё с детями делают уроды-воспитатели! – принялась меня тузить об стенку.

Отец схватил Марусю в охапку и приговаривая:

– Охолони, охолони чуток, потом разберемся, – усадил рядом с порозовевшей матерью.

Спасаясь от Марусиной расправы, я сбежала в огород и, плюхнулась на крышку погреба, пытаясь капустными листами остудить пылающие щеки и навести порядок в жизни. Я крутила перед собой происшедшее и не могла понять, как устроена Зоечка. Тут появилась она сама, всё ещё шмыгая носом и закрывая ладошкой пострадавшее ухо.

– Подвинься, пжалста, – попросила она не своим «артистичным» голосом и уселась, прижавшись ко мне. Мы заговорщически расхохотались.

***

На другой день было пятое марта.

Утро. Трещал через отверстия чугунной дверки разгоревшийся уголь. Мать толклась у печки со своей неизменной задачей – накормить семью. Оставалось надеяться на чудо – варить кашу из топора. Отец, предложил сварганить полевой супчик. И в дело пошла оставшаяся в мешочке горстка пшена, проросшая, сморщенная картошка и кусочек заветренного сала. После набега на чулан он вернулся с добычей: в коробке из-под макарон оставалось немного серой муки.

Знавший худшие времена в концентрационных лагерях, где вечером, после работы в каменоломне, он получал хвост турнепса или свёклы, наш отец не унывал. Насвистывая весёлую мелодию и забавляясь с детьми, смеша маму шуточками, он заразил и нас своим настроением. Все галдели и бесились. Чёрная, никогда не молчащая тарелка репродуктора, добавляла к нашему гвалту хрипение, в котором едва угадывался "Танец маленьких лебедей".

И вдруг она замолкла, а потом диктор, прерываясь, сообщил, что умер вождь и отец Сталин. Булькало наше варево, плюясь на чугунные кружки, а мать и отец стояли как истуканы.

– Вот, значит, что – проговорил отец, примериваясь к событию.

– Как мы теперь жить будем? – растерянно отозвалась мать.

– Ты вот что, Надежда, ты об этом не думай. Детишек корми. «Диты, – произнёс он оживленно, – они и при царе, и при Сталине исты должны».

Его рассуждение прервала Маруся, переступившая порог с двумя чекушками в руке.

– Ну, дождались! Нет больше идолища – змея Горыныча поганого! Не верится… Может брехня? – она с опаской посмотрела на чёрную воронку, откуда через вой и треск пробивался голос Левитана.

– Да вот же, который раз повторяют – окочурился Вождь народов! А может свои убрали… – В сильном возбуждении, Маруся слишком близко подошла к печке и, схватившись за горячий край, обозначив боль ругательством "пралик!", объявила:

– Давно я замыслила выпить за всех, кто не дожил до этого дня, – она принялась отколупывать сургуч со своих чекушек. Чтобы всех-то вспомянуть –это ж море водки надо!

Отец подошёл к Марусе вплотную и стал говорить ей почти в ухо:

– Ты, конечно, в большой переделке побывала – война – не женское дело, да и Колыма – не тульский пряник. Да только и тебе ума тебе это не прибавило. Что ты горло дерёшь? У меня семья, дети – ты хочешь их погубить? – Змей Горыныч, говоришь? А помнишь, что у него вместо одной срубленной головы три вырастало? А ну, смекни, сколько таких змеев наплодилось! И все власти хотят! Да чтобы мы на них горбатились. Не успеешь чихнуть – новый сталин будет байки рассказывать, про то, как он ночами не спит – о нас с тобой думает. ОНИ ЗДЕСЬ НАДОЛГО…

Он силился не заплакать: шмыгал носом и шумно дышал, потом проговорил примирительно: