– Тихо! Угомонитесь, люди! – Посадник властно поднял свою клюку (он прихрамывал из-за полученной в юности раны).

Подождав, пока на площади воцарится тишина, Афанасий Остафьевич продолжил:

– Граждане Новгорода! К нам прибыл посол великого князя Московского! Боярин желает всенародно объявить требования Иоанна Васильевича.

Еще раз поклонившись, он спустился по ступенькам с помоста, а его место занял… Алексей Дмитриевич! Истома глазам своим не поверил. Слуга государя московского, который долгие годы занимался тайными делами, направленными против Великого Новгорода, решил открыться, показать всему миру свое лицо! Ведь до сих пор его знали как купца. Истому пробила дрожь. Начинается! Такая открытость Алексея Дмитриевича могла означать только одно – никаких разговоров о мире и согласии между Новгородом и Москвой больше не будет, грядет большая война.

На Алексее Дмитриевиче был наряд московского боярина – высокая горлатная шапка[121], обшитая собольим мехом, белый атласный кафтан, из-под которого выглядывало жемчужное ожерелье рубахи, поверх кафтана накинут застегнутый на груди двойной запоной и украшенной драгоценными каменьями опашень[122] из шелка серебристого цвета, густо испещренного золотыми узорами. Бархатные голубые штаны были заправлены в красные сафьяновые сапоги на высоких каблуках с голенищами, шитыми жемчугом, а кафтан был подпоясан темно-малиновым шелковым кушаком с золотой бахромой на концах. Кушак подчеркивал стройность фигуры боярина и разворот его широких плеч.

Сняв свою горлатную шапку, Алексей Дмитриевич исполнил тот же ритуал, что и посадник, – низко поклонился новгородскому люду. Но шапку надевать не стал, держал ее на сгибе левой руки. Истома поразился изменениям, произошедшим с московским гостем. Он подозревал, что Алексей Дмитриевич – боярин, хотя тот никогда об этом не заводил разговор, но что он столь высокого ранга, – не всякому боярину доверят посольские полномочия – это было для Истомы открытием. Тем более что замашки у Алексея Дмитриевича были точно купеческие, да и вел он себя соответственно.

«Вишь, какой хитрец! – с восхищением подумал Истома о своем начальнике. – Кого хошь обведет вокруг пальца».

– Граждане Господина Великого Новгорода! – начал свою речь Алексей Дмитриевич. – Великий князь Московский и всея Руси Иоанн Васильевич обращается к вам моими устами! Слушайте! – Он еще больше возвысил голос. – Новгородцы всегда были сыновьями Руси. И вдруг вы решили отделиться от братьев своих. Вы были верными подданными, а нынче смеетесь над моей властью. И это в такие смутные времена! Наши витязи сражаются и гибнут, земля наша обагрена русской кровью, города и села горят, юных дев и мужей изверги уводят в полон. А что ж новгородцы? Спешат ли они на помощь к братьям своим? Нет! Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как люди русские могли забыть кровь свою?

Голос Алексея Дмитриевича ревел боевой трубой. Истома даже содрогнулся: он никогда не слышал, чтобы «московский гость» разговаривал таким тоном. Обычно его речь была всегда с бархатистым оттенком, лилась тихо, плавно; она завораживала, заставляла верить ему даже против собственной воли.

– Вас ослепила корысть! Русь гибнет, а Новгород богатеет. Русские считают раны свои, а новгородцы – деньги в своих сундуках. Русские в узах, а новгородцы славят свою вольность. Но это только видимость! Придет время, вы соберетесь на вече, и великий князь Литовский, надменный Казимир, скажет вам на этом месте: «Вы – мои подданные! Вы – мои рабы!»

Вече зашумело, забурлило, но пока не очень громко. Так обычно закипает вода в большом горшке – сначала тихий рокот у самого донышка, затем заклокочет сверху и, наконец, мощный удар сбросит крышку, и горячий, обжигающий пар вместе с кипятком вырвется наружу. И горе тогда нерадивой хозяйке, если она окажется вблизи очага.

– Но не бывать этому! – вещал дальше Алексей Дмитриевич. – Земля Русская воскресает. Настало время мести, время славы и торжества православия. Иоанн Васильевич не опустит державной руки своей, пока не сокрушит врагов Руси. Она еще не совсем свободна, и великий князь Московский знает причину этому бедствию, которое называется разобщенностью земли Русской. Древний русский город Господин Великий Новгород должен возвратиться под сень отечества! Тогда бедные и богатые будут счастливы, ибо все подданные великого князя Московского равны перед ним. Их никто не посмеет обидеть, облыжно обвинить и заковать в железо. Слушайте волю государя! Граждане Нова-города, внимайте последнему слову Иоанна Васильевича! Или вы покоритесь Великому князю, который поставит здесь свой трон, или его храброе воинство явится под стены вашего города и усмирит мятежников! Вы хотите мира или войны? Скажите, что мне передать Иоанну Васильевичу?

Рев на вечевой площади раздался такой силы, что, казалось, еще немного – и стены Святой Софии обрушатся. Одни славили государя московского (но они были в меньшинстве), а другие поносили Ивана Васильевича, на чем свет стоит. Едва не досталось и послу; его намеревались побить, но вмешались гриди владычного «знамени». Они окружили Алексея Дмитриевича стеной, угрожающе обнажив мечи. Оскорбить посла рукоприкладством, значило уронить честь города.

На помосте появился воевода новгородский Василий Казимер. Голос у него был такой же силы, как и у московского посла.

– Тихо, оглашенные! – рявкнул он и поднял вверх серебряный топорик, знак своего воеводского достоинства. – Боярыня Марфа Семеновна будет говорить!

Глаза Истомы загорелись как у волка, который готовился броситься на свою добычу. Он даже тихо застонал от переполнявшей его ненависти, будто ему стало больно при виде гордой Марфы-посадницы, которая шла в окружении мелкопоместных дворян, своих телохранителей. Они прокладывали ей среди толпы дорогу к вечевому помосту словно тараном, бесцеремонно отшвыривая в стороны замешкавшихся тугодумов или ее противников, которые не собирались уступать дорогу.

Но вот наконец Марфа поднялась на помост и многие невольно ахнули. В таком наряде гордую боярыню, фактически правительницу Новгорода, видели впервые – она надела простое дешевое платье. Ее рубаха была пошита из белой хлопчатобумажной ткани с вышивкой черной и красной нитями, а поверх нее Посадница надела голубой холщовый сарафан на лямках, украшенный спереди вертикальной полосой с позументами, и душегрею. Только душегрея стоила недешево, так как была пошита из ткани с набивным рисунком. Но шугай (душегрею) носили большинство новгородских женщин любых сословий. Похоже, простотой своей одежды Марфа-посадница хотела подчеркнуть душевное слияние с черными людьми, своеземцами, смердами, холопами, половниками и вообще со всеми гражданами Великого Новгорода.