По плану Лизы, Беньямин и Гурланды должны были переночевать в единственной в Портбоу гостинице «Фонда Франка». Мэр Азема, упоминая ее, предупредил:

– Будьте осторожны с управляющей гостиницей. Она ненадежная.

Он не уточнил, в чем именно она ненадежна, но выражение лица у него было многозначительное.

Беньямин, хромая, шел рядом с Хосе, который нес его портфель, а фрау Гурланд ступала впереди по каменистой земле, по вымытым внезапными дождями бороздам. Когда спускаться оставалось уже немного, им пришлось пробираться к главной дороге на Портбоу через целое поле, заросшее высокой, по пояс, травой цвета меди. Посередине его Беньямин остановился, у него отказывали ноги. Потрясенный ультрамариново-синим сводом с клочками персиковой облачной пены, пришпиленными в вышине к уголкам неба, он задрал вверх подбородок и сделал несколько долгих, медленных вдохов.

– Нам нельзя задерживаться, – насупившись, сказала фрау Гурланд. – Еще час, и солнце зайдет. Если мы придем слишком поздно, пограничники заподозрят нас.

– Они заподозрят нас в любом случае, – сказал Беньямин. – Это их обязанность.

С тем же нахмуренным видом она отчеканила:

– Не нужно оспаривать все, что я говорю, – это утомительно.

Ее резкость, граничившая с грубостью, в этих обстоятельствах была непростительна. Если бы его ноги не отказывались идти быстрее, он шел бы.

– Не говори с ним так, – сказал Хосе.

– Что ты мне весь день сегодня дерзишь? – взорвалась она. – Был бы здесь твой отец…

– Да все хорошо, – перебил ее Беньямин, пытаясь потушить эту внезапную вспышку. – Вы совершенно правы, фрау Гурланд, нам нужно поторапливаться.

Его примирительный тон вроде бы смягчил ее гнев.

Сразу за лугом мокро блестела мощеная дорога на Портбоу. Ступив наконец на нее, Беньямин вздохнул с облегчением. Дальше будет не так трудно идти. Его не беспокоила даже таможня: говорили, что испанские пограничники смотрят на все сквозь пальцы. Да и документы у большинства переходящих границу во время войны фальшивые.

Хосе шел рядом с Беньямином.

– Доктор Беньямин, вы работали учителем? – спросил он.

– Я писатель, – ответил тот. – Пишу, в общем, критические статьи.

– Вам за это платят?

– Иногда.

Он сдержал смех. Его до сих пор ужасало, что вся его работа принесла ему так мало денег.

– Не надоедай человеку вопросами, – выговорила Хенни Гурланд сыну. – И вообще лучше помолчать. Вас ведь могут услышать.

– Мам, до города еще идти и идти, – возмутился Хосе.

– Вопросы – это чудесно, – сказал ему Беньямин. – Но твоя мама права. Лучше не возбуждать лишних подозрений.

Беньямин внимательно посмотрел на Хосе. Ему нравились его светлые – платиновые с более темными прядями – волосы, прямо ниспадавшие на лоб, и острый, прямой нос. Над верхней губой едва пробивался пушок, а кожа у Хосе была цвета кофе со сливками. После дня тяжелого восхождения он источал резкий, но почти пряный запах. Непосредственность делала его еще красивее.

Теперь они шли быстро, зная, что изнурительный день подходит к концу. С моря налетел, освежая их, резвый, напоенный солью ветерок. От него зашумел высокий бурьян по обеим сторонам дороги. По небу пронеслась большая птица и, долетев до солнца, растворилась в нем.

– Видели эту птицу? Потрясающе! – воскликнул Беньямин.

– Это крачка, – сказал мальчик.

Он рассказал, что отец однажды подарил ему каталог европейских птиц. Во Франции по выходным они часто отправлялись за город, чтобы увидеть некоторых из них собственными глазами.

– Так кем же ты хочешь стать, Хосе? Когда будешь взрослым? – спросил Беньямин.

Ему неловко было задавать этот ходульный вопрос, но как иначе заговорить с мальчиком, он не знал. С той же трудностью он сталкивался, когда пробовал разговаривать со Штефаном. Между отцом и сыном, наверное, неизбежно существует дистанция, и, может быть, и тот и другой чувствуют непреодолимую онтологическую преграду, разделяющую их. Как отцу говорить со своим двойником, наследником, палачом? Как сыну начать постигать беспредельный, тупой процесс продолжения жизни и тот единственный способ, который природа придумала для того, чтобы воспроизводить себя? Кто это существо, создавшее меня и поэтому думающее, что знает меня?

– Я буду ученым, – заявил Хосе, – или инженером.

– Он способный парень, – сказала фрау Гурланд, – и оценки у него на экзаменах по математике в лицее самые высокие. Хосе, расскажи о своих экзаменах.

При этих словах матери мальчик изменился в лице, и Беньямин пришел ему на помощь.

– Я всегда был слаб в математике, – сказал он. – И сейчас не силен.

– Как ваше колено? – спросила фрау Гурланд. – Вы, кажется, снова сильно хромаете.

– Просто ужасно, если вам хочется знать. Надеюсь, вы не против того, чтобы я пожаловался?

– Кто-то же должен жаловаться, – сказала Хенни Гурланд, чуть заметно улыбнувшись.

Жажда, голод и предвкушение отдыха в чистой постели гнали их вперед, хоть у каждого и ломило все тело. Не прошло и получаса, как тропа вывернула на мощенную розовым булыжником дорогу, и вдруг вдали засверкал, как мираж, Портбоу с красными черепичными крышами домов и возвышающимся над ними церковным шпилем. Под скалами боролось с самим собой море, окрашивая горизонт своим ярким кровавым блеском.

– Чую море, – сказал Хосе.

– Я тоже, – отозвался Беньямин.

Как же он любит море, хоть оно и напомнило ему вдруг о восхитительном, но грустном лете, проведенном в 1933 году на Ибице. До тех пор он не оставлял надежды вернуться в Берлин – единственное место в мире, где он не был иностранцем. Но подруга его детства Гретель Карплюс убедила его, что из Германии нужно уехать. «Евреям здесь не место, – писала она. – Тебе обязательно нужно где-то переждать, пока Гитлер не потеряет власть».

В те дни изгнание не казалось чем-то ужасным. Он довольно хорошо жил в недостроенном кирпичном доме у берега. Неподалеку жил его друг Жан Сельц[102], и они вместе взялись работать над переводами произведений Беньямина на французский язык. Еще одному другу, который пока оставался в Берлине, удалось продать его коллекцию автографов за сумму, достаточную для оплаты жилья и питания; кроме того, Беньямин обнаружил, что может немного зарабатывать, посылая под псевдонимом статьи и рецензии в немецкие газеты.

Как-то после обеда на второй неделе его пребывания на Ибице он познакомился на пляже с эфемерной молодой женщиной из Нанси, которая без всякого стыда принялась флиртовать с ним. Она была танцовщицей. Они проводили долгие дни у воды на горячем чистом песке, лежа бок о бок под белым небом, и пот блестел на ее загорелых ногах. Их пальцы, как пауки, подползали друг к другу, встречались, переплетались. Иногда она проводила ладонью по его рукам, возбуждая в нем дрожь, или – сводя с ума – прикасалась к бедру. Раз или два тронула его губы своими солеными губами. Вечер за вечером среди сочных апельсиновых деревьев за его домом он умолял ее пойти с ним в спальню, но она была неумолима. Говорила, что она католичка, что воспитывалась в школе при монастыре. Рассказывала она об этом, сидя у него на коленях, играя мочками его ушей и поглаживая его по бедрам. От желания он не мог шевельнуться, дышать, из груди его вырывались стоны. В один прекрасный день она без всякого предупреждения исчезла, не оставив адреса. И сейчас Беньямин не помнил даже ее имени – только соленые губы, опаловые колени.