Портбоу приближался малыми дозами: обычное нагромождение грязи и каменных домов, путаница грунтовых и мощеных улочек. Несколько пыльных пальм лениво помахивали листьями на морском ветру, там и сям стелились островки низкорослого можжевельника. Ничего похожего на аккуратные в большинстве своем французские деревни. Он перешагнул валявшийся на дороге желтый кусочек кожуры неспелого апельсина, удивляясь неопрятности представшего им вида.

Первым встретившимся им человеческим существом оказался маленький черноглазый мальчуган в широченных штанах, он вел за собой козу на веревке. Он не проявил к ним ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Через несколько минут проехал на мотоцикле мужчина в кожаной куртке, но и он не обратил внимания на незнакомцев.

– Помните, что говорила фрау Фиттко, – прошептала Хенни Гурланд, – чем меньше разговоров, тем лучше. Сделайте вид, что никуда не спешите, вышли прогуляться – подышать свежим воздухом.

Беньямин согласился, что лучше всего будет ни с кем не заговаривать и идти с видом отдыхающих, – неплохой план, когда ноги в волдырях и каждый шаг – пытка. Ушибленное колено так распухло, что едва сгибалось, боль пронзала ногу, как огонь, бегущий по траве, а левое бедро почти не сгибалось, будто сустав заржавел. В голове от виска до виска словно протянули горячую проволоку, а на затылке он обнаружил шишку – видимо, набил, когда несколько часов назад свалился с тропы и ударился о камень. Дышал он неглубоко, хрипло, с трудом. В ушах зазвучала строка Гёте: «И вот я здесь, старик в чужом городе, одетый в боль».

Они вошли в Портбоу с юга и остановились у контрольно-пропускного пункта. В кирпичном домике, на двери которого висели какие-то правила на испанском и французском языках, никого не было. Лишь круглоглазые кошки осторожно крались по узким улочкам, словно гости из иного мира. На глиняных кровлях, воркуя и ласкаясь клювами, расселись голуби. За закрытыми дверями громко переговаривались по-каталански.

– Нужно дождаться таможенника, – сказал Беньямин. – Он, наверное, ужинает.

Хенни Гурланд покачала головой.

– Вальтер, нам снова повезло, – сказала она. – Здесь никого нет – тем хуже для них. Пойдемте отыщем нашу гостиницу.

И они прошли, вернее, проскользнули мимо заставы – Беньямин не мог в это поверить.

Откуда-то вдруг появилась пожилая женщина в черном платке, она что-то выкрикивала по-каталански. У нее были черные глаза и острый нос. Беньямин увидел в ней что-то похожее на летучую мышь в человечьем обличье, рассекающую вокруг них воздух раскрытыми крыльями. Фрау Гурланд пристально посмотрела на нее, и та, удалившись в темный дверной проем, проводила их подозрительным взглядом.

У Беньямина что-то непривычно содрогнулось в желудке, сердце глухо и неровно забилось. Он побледнел и остановился, согнувшись в поясе и медленно выдыхая сквозь стиснутые зубы.

– Что с вами, доктор Беньямин? – спросила Хенни Гурланд.

– Все хорошо, – ответил он, сделав долгий, медленный вдох. – Наверное, мне нужно немного прийти в себя.

– Карта у вас?

Беньямин кивнул и, повозившись, извлек из портфеля грубую карандашную схему городка Портбоу, сделанную мэром. Знаком «Х» была отмечена гостиница «Фонда Франка».

Тщательно следуя указаниям, они пошли по лабиринту улочек – пустых, потому что все в городе сейчас ужинали. Приглушенные, но громкие голоса и звон посуды смешивались с запахами чеснока, жареной рыбы и лука.

– Скоро поешь, Хосе, – весело, несмотря на физическую боль, сказал Беньямин.

К их общему удивлению, не прошло и десяти минут, как они уже стояли у ворот своей гостиницы – бледно-розовой виллы «Фонда Франка», расположившейся на крутом берегу над морем, на отшибе, в конце дороги, обсаженной кипарисами. Главное здание окружали ухоженные сады.

Беньямин был очарован садом, его взгляд привлекла каменная скамейка, около которой росла мимоза.

– Оставайтесь здесь, доктор Беньямин, – сказала Хенни Гурланд. – Я пока впишу нас всех.

– Как хорошо, – обрадовался Беньямин. – Я скоро приду. Отдохну здесь немного.

Хромая, он направился к скамейке и сел, а фрау Гурланд с сыном вошли в гостиницу.

Снизу, из-под близлежащих скал, поднимался крепкий запах моря, и ему снова вспомнилась Ибица. Дни, проведенные там, и молодая красотка из Нанси, католичка-танцовщица, не шли у него из головы. Как ее звали? Белла? Бернис? Белинда?

– Беатрис! – во весь голос сказал он.

Имя эхом прозвучало в саду.

Он поднялся и, преодолевая боль в ногах, добрел до того места, где сад заканчивался и круто обрывался в море – в эту кипевшую внизу огромную чернильную тень. Прибой разбивался о черные скалы, и у Беньямина мелькнула мысль: не броситься ли в иссиня-черную воду – это была бы хорошая смерть. Он сам удивился своей необъяснимой готовности умереть сейчас. Осилив весь этот путь до Испании, когда впереди его ждут многие годы жизни в Америке или Португалии, он почувствовал какую-то усталость. Книга его, в конце концов, готова или почти готова. Правда, остается еще множество неоконченных работ, среди них – книги о Бодлере, Брехте, о влиянии кино на литературу. Идеи для книг и статей выстраивались в очередь каждый день, как недокормленные, жаждущие заботы дети в богадельне.

– Вы спите?

Он обернулся, перед ним стоял смущенно улыбающийся Хосе.

– Удалось устроиться в гостинице?

– Все нормально.

– Если постель чистая и можно принять горячую ванну, я буду счастлив.

– Мама пошла прилечь, – сказал Хосе. – У нее голова разболелась.

Беньямин кивнул:

– Я ее понимаю.

Хосе сел рядом с Беньямином, и тот положил руку мальчику на запястье.

Шелестела мимоза, дул холодный ветерок.

Они долго молчали. Потом Хосе сказал:

– Мне иногда так не хватает папы.

– Я знаю. Наверное, он был прекрасный человек.

Хосе кивнул и заплакал. Сначала где-то в самой глубине его существа родился едва слышный всхлип, но скоро он дал волю слезам и разрыдался. Его худенькие плечи тряслись, губы дрожали.

Беньямин положил руку на теплый затылок Хосе и притянул его к себе.

– В мире царит тьма, – сказал он. – Здесь всегда что-то не так. Но у нас – у тебя и у меня, Хосе, – есть небольшая надежда, возможность. Если мы очень, очень постараемся, то сможем представить себе, что значит жить хорошо. Мы можем придумать, как мало-помалу исправить положение.