— Иль не ясно? Ход на Новую Землю, в Печерский край, на Мангазею, до земли до Аляски они освоят, торг нам станут перебивать. Да и промышлять начнут не по-хозяйски, чтоб потомкам оставалось, а подчистую. Не своё, оно и есть — не своё. Только вот судят меж собой не только государи-кормщики, корабельные вожи, простые артельщики, но и зуйки, едва к промыслу прикоснувшиеся, что оборонять-то стоит и Кольский, и Белое море, и все берега Батюшки Океана Студёного.

— А чего ради, думаешь, из Москвы направлен я к вам? — спросил горделиво князь Хилков. — Чего ради дети боярские со мной?

— Капля в море, князь, — возразил ему Веригин. — Крепости в Двинской губе и на Мезени, слов нет, это добрая оборона Поморья, только я об ином: Океан Батюшко Студёный оборонять нужда есть. До самой до Аляски, а то и всю Аляску.

— Ого, губа не дура!

Не к душе слова княжеские знатному кормщику, он же не пустозвонил. Обиду, однако, не стал высказывать, только вздохнул.

Дьяк Герасимов, поняв и важность услышанного, и душевное состояние Семёна Веригина, хотел было поддержать его, но спохватился: перечить князю нет резона, не вникнув в глубинную суть проблемы, не изучив её в полной мере. Да и князь с первого шага чем-то недоволен, зачем его ещё сердить? Узнать бы причину и объясниться с князем. Путь-то — долог. С надутыми губами он ещё длиннее покажется.

Не знал дьяк Герасимов, что тем же озабочен и Семён Веригин, что всё, о чём он вёл разговор, всего лишь затравка, и теперь он подойдёт к главному.

— Ладно. Об обороне севера земли Русской государю, князьям да боярам думать, у нас, у поморов, своя забота — промысел и торг прибыльный. Я чаянья поморов без задней мысли высказал. К слову, так сказать. Я о другом хочу поведать, если есть желание послушать? Есть? Тогда — внимайте.

И полился рассказ.

Богатющее село Лебяжье, в устье Лебяжей реки, издавна славилось взаимовыручкой, оттого и богатело. Только честный и дружный промысел без большого урона, а честный торг — прибыльный. Но вот незаметно для других пробежала кошка между молодыми промышленниками Никифором и Севастьяном. Оба удачливы, оба без малого — кормщики, однако, как потом выяснилось, каждый хотел впереди другого идти. По чести если, разве осудительно такое? А если сподличать для этого?

Собрались однажды на белька. В гирло Белого моря. Весной тюлени на льду в гирле плодятся. Детёныши — белые-белые, мехом пушистые. Если без жадности добывать белька, ущерба тюленьему стаду не будет. Вот и вышла из Лебяжьего весновянка, ловкое судёнышко для хода меж льдинами. Кормщиком артель Никифора, обидев тем самым Севастьяна. Более того, когда подошли к кромке плотного льда, на котором сколько глаз видит — белька несчётно, оставили Севастьяна на судне, чтобы дал знать, ели ветер сменится на береговой. Подползли артельщики, в белое обрядившись, к белькам и — пошла потеха. Разгорячились так, что не заметили смены ветра. Зуёк-малец первым опомнился. Кричит:

— Дядя Никифор, лёд пошёл!

И в самом деле, от весновянки уже далеко отнесло, а Севастьян вроде бы заснул. Принялись кричать, да толку мало. А их всё дальше и дальше уносит. Правда, вроде бы зашевелился Севастьян, якорь поднимает, даже ход набрал, но ему поперёк — ледяное поле. Всё! Не подойдёт! Нет спасения.

Девятнадцать дней провели на льдине пятеро промышленников, питаясь сырым тюленьим мясом. Обрыдло оно. Руки и ноги поморозили. Понимать начали, что конец совсем близок. Развязали непослушными руками тесёмки заплечных мешков, принялись доставать чистые рубахи. Промышленник всегда с собой имеет льняную рубашку, как саван, вот на такой случай. Мысли у всех мрачные, а тут зуёк завопил надрывно, хотя и хрипло:

— Парус!

И в самом деле, ладья к кромке ледяного поля подходит, карбас спускает.

— Воротились в Лебяжье, — завершил рассказ Веригин, — Севастьяна на суд кормщиков позвали. Тот юлить начал: заснул, мол, ненароком. Вроде бы поверили, только никто ему не стал руки подавать, в дома за воронец шагу не сделает — не пригласят. А уж про артели и думать нечего. Не то чтобы головой взять, зуйком даже в думке не держи. Помыкавшись неприкаянно, покинул Лебяжье, и никому нет дела, где он теперь мыкается.

— Со смыслом сказ, — проговорил раздумчиво Герасимов. — Словно бы нам в укор.

— Без смысла чего де воздух трясти?

— Да мы-то, разные дела делая, не храним камня за пазухой.

— Ой ли? Со стороны видней. А кто у вас, пока вы вместе, за вожа?

— Как кто? Князь Хилков. Воевода. Считай, наместник царёв на весь край поморский. Моё же дело — разовое, — сказал Герасимов, на самого же будто вмиг озарение нашло: чего перед князем ехал? И засмущался. Без раздумий предложил князю: — Давай конями меняться, а то я, когда в думу ухожу, не замечаю ничего вокруг.

— Ладно уж, на полголовы или на голову вперёд, велика ли беда. Ты только без меня не решай ничего.

— Слушая упрёк помора, что государева служба не имеет должной заботы о Севере, подумал я, не поспрошать ли кормщиков-государей, как ловчее оберегать богатые промысловые земли, и поведать царю нашему батюшке о слове поморском? Как твоё, князь, мнение?

— Дело мыслишь. Поступим так: когда я на время в Вологде остановлюсь урок царёв исполнять по строительству боевых кораблей для отпора шведам алчным, ты возьмёшь с собой Семёна Веригина, моего товарища. А пока оснащают тебе посольский насад и ладьи сопровождения, будет у тебя время разговоры разговаривать с бывалыми кормщиками. Веригин тебе пособит во всём.

— Благодарствую.

— Чертежи берега океана Студёного, берегов Аляски, Курильских островов и Сахалина у доброй дюжины кормщиков есть, а Вайгача, Новой Земли, Большого и Малого Вруна и даже всех малых островов Груманта, почитай, у всех вожей имеются. И что важно, у каждого свои заветные места особо помечены. В тайне держат. Для сыновей хранят. Если сможем тайное поглядеть, знатный чертёж получится. А сказку к нему тебе, дьяк, самому писать. Ты не подумай, что это оттого, будто грамоту мы не знаем да по-державному мыслить не можем, просто тебе-то более ведомо, как ловчее поднести сей чертёж со сказкой царю Грозному.

Насторожило Герасимова откровение кормщика о секретах вожей, и он засомневался, удастся ли выудить сокровенное, даже несколько раз заговаривал с Веригиным, как лучше начать дело, чтобы те не упрямились, на что кормчий всякий раз отвечал уверенно:

— Не волнуй душу пустяшной заботой. Доверься мне. Иль без голов государи-кормщики?

И в самом деле, никто из промышленников не стал ничего скрывать от дьяка Посольского приказа, поняв, что речь идёт не о семейной выгоде, а о выгоде всего Поморья, всего Севера. Они без пререканий снимали, перерисовывали свои чертежи, прикладывая к ним записки о самых, на их взгляд, добычных местах, о самом удобном времени перехода в Мангазейское море и о лучшем пути дальше, на восток; они с удовольствием рассказывали сохранившиеся в народной памяти былины про заселение Поморья, про походы к тёплым морям по проливу Анианскому.