всего только двадцать. Не осень, не лето, пожалуй, самый разгар весны, когда наливается соком и сияет, блещет под солнцем молодая яркая зелень. Мне только двадцать, но я уже вижу черты моей судьбы: они просты и суровы, а порой искажены страшным напряжением — мне нужно уцелеть, сохранить моего сына, который родился на снегу, закрыть ладонями ту свечечку, тот огонек, который затеплился и светит на ураганных, беспощадных ветрах военного времени.

Судьба мне прятаться. Это так часто приходилось делать, таких трудов и лишений стоило мне это, что не узнать или отмахнуться от предназначения своего в те годы я не могла. Где только не приходилось искать мне убежище! В лесах, сожженных деревнях, на печке у тети Дуни, в сарае на сеновале — всего не вспомнишь. И вот теперь я снова сижу в норе, крепко прижимая к себе двух ребятишек.

Яма, в которую я забралась, снаружи совсем незаметна. Она вырыта под огромной разлапистой елью, настоящий партизанский тайник. Абан, который привел меня сюда и помог забраться, прогудел над моей головой:

— Сиди тихо, здесь тебя ни одна живая душа не сыщет. Буду жив, вернусь после боя. Потом, когда немцы уйдут. А до этого — никуда! — он стал заделывать, маскировать лаз и сквозь настил бросил мне еще раз: — Буду жив, вернусь.

В яме было черно, погребный воздух ложился на лицо и руки. Когда глаза освоились, я заметила, как в узкую щель пробивается свет. Землянка оказалась довольно-таки просторной, можно выпрямиться во весь рост. За два года партизанской жизни мне не раз приходилось отсиживаться в таких вот тайниках. Я радовалась, когда попадала в них. Здесь было надежно.

Абан говорил, что наши войска уже близко, поэтому немцы, чтобы очистить свои тылы, направили огромные силы на уничтожение партизан. И двинулись по проселочным дорогам тупорылые грузовики, загудели самоходки, пошли прочесывать поляны и чащи цепи немецких солдат. Оставив меня с двумя детьми здесь, в потаенной землянке, наш отряд изготовился к бою. Он должен вырваться из окружения, ну, а если не сумеет… Мне нужно ждать исхода этого боя, ждать, и надеяться, и верить в свою судьбу.

Сын мой совсем уже большой — ему два года. С пеленок он не знает тепла, и болезни обходят его стороной, крепкий растет парень. И говорит он уже неплохо — и по-русски, и по-казахски.

Не хочу теперь умирать, не имею на это право. Были минуты, когда я хотела смерти, чтобы избавиться от мук. Многое стерлось в памяти, притупилось, зарубцевалось в душе. Но одно кровавое событие не забыть до самой последней моей минуты. Его словно каленым железом выжгли в сердце. Это поголовное избиение деревни, где пригрела меня одна старая и бесконечно добрая женщина, говорившая то басовито, то высоким сорванным голосом. Нет ее теперь, нету…

Я думаю, мучительно напрягаясь, и никак не могу понять причину этого кровавого побоища, этой нечеловеческой жестокости.

В детстве я слышала историю об убийстве одного человека. Она заставила содрогнуться мое неокрепшее сердце. Теперь эта история почему-то все чаще приходит мне на ум, вместо того чтобы помочь разобраться во всем, она только запутывает меня.

Вот она, эта история.

В аул наш переселилась небольшая семья — издалека она приехала. Ее кормильцем был чернобородый мужчина по имени Оразалы. Бабушка Камка сказала, что им пришлось перенести беду, и жалела их. Как-то она пригласила их в гости, сама к ним наведывалась, семьи наши сдружились. И вот однажды за чаем Оразалы и рассказал нам историю, которую не могу забыть вот уже столько лет.

— Наш род Тобыкты из племени аргынов, — начал свой рассказ Оразалы. — Немало славных людей дал он миру. Нашим дальним предком был бий Кенгирбай, до сих пор уважительно мы его величаем Кабеке. Во времена нашего Кабеке вышел из тобыктинского колена Жуан-таяк достойный муж Кебек.

Я впервые услышала такое имя, оно показалось мне странным.

«Кебек» означает «шелуха».

— Человека звали Кебек? — рассмеялась я.

— Да, голубушка, Кебек, — ответил Оразалы, покосившись на меня сурово. — Хоть и звали его Кебеком, но джигитом он был благороднейшим. Несмотря на свою молодость, был человеком знатным. Весь род его уважал и ценил. И вот этот Кебек увидел однажды красавицу Енлик из рода Найман и всем сердцем полюбил ее. Девушка на выданье, она с малых лет была засватана за джигита из племени Сибан. Но она тоже полюбила Кебека. Тогда они решили нарушить родительскую волю. Кебек договорился с девушкой, увез ее и спрятался в ущельях горы Хан в глубине родовых земель. Вы-то знаете, матушка, к каким тяжелым распрям приводило умыкание просватанных девушек, — обратился Оразалы к бабушке Камке. — Но сильнее сибанов, упустивших невесту, разгневались найманы — сородичи девушки. Был у найманов своенравный и жестокий бий по имени Еспембет. «Выдайте нам бесстыжих, осрамивших нас, или назовите место боя», — заявил он.

«Да, но как же мы будем людям в глаза смотреть, если выдадим вам своего сородича? Нет, мы будем биться до последнего», — решили было тобыктинцы, но Кабеке осадил их. «Найманов много, нас мало, нам их не одолеть».

— О боже! Неужто предок ваш решился выдать на казнь молодых людей? — не выдержала бабушка Камка.

— Нет, наш Кабеке не сам выдал их.

— Выходит, хотел сказать: своими руками не передам, если сумеете, поймаете сами, — вздохнула бабушка Камка.

— Выходит так, матушка, — усмехнулся печально Оразалы. — Нашему Кабеке тоже нелегко было. Сила ведь солому ломит. Приходилось уступать. Не я прячу беглецов, — сказал он, — если сумеют, пусть их найдут сами найманы. Но слушайте дальше, и тогда поймете, насколько дальновидным был наш Кабеке. Еспембет заслал к тобыктинцам лазутчиков и выведал, где находится пещера, в которой шесть месяцев прятались Билик и Кебек. У них к тому времени родился ребенок, и они не смогли сбежать. Не зря прозвали Еспембета «бессердечным», он приговорил к смертной казни молодых. Сибаны, которым невеста принадлежала по праву, уехали прочь, заявив, что не хотят они быть виновниками гибели молодых. На шеи Енлик и Кебека набросили волосяные арканы и привязали к хвостам коней.

— Астапыралла![3] — ужаснулась бабушка Камка, и я испуганно прижалась к ней.

— Но Кебеке наш был таким сдержанным, спокойным человеком, что не шелохнулся бы, если бы даже вздрогнула земля. Он молчал. Десять лет ни словом он не перемолвился с найманами, не требовал куна — платы за убитого джигита.

— Ну и терпение, — покачала головой бабушка Камка. — А найманы что?

— Прежде они выдавали тобыктинцам своих дочерей, брали их дочерей, роднились, жили рядышком