Док, Береславский и Птицын сидели втроем на последнем, длинном сиденье. Ефим, как уже побывавший в этих местах, обращал внимание трудящихся на местные достопримечательности.

Таковыми, например, безусловно, были жарки — небольшие, но яркие оранжево-красные цветы, то изредка мелькавшие в траве, а то сплошным ковром выстилавшие придорожные поляны.

Следующим пунктом туристского интереса — уже недалеко от моря — была музейная деревня, очень похожая на ту, что Док и Береславский видели в Перми. Но строения здесь были совсем другие.

Сибариту Береславскому понравилась конструкция сибирского куреня — этакой комбинации дома, двора, сарая, амбара — короче, всего, что нужно было для безбедной жизни в XVII веке. Все это было прикрыто снизу деревянным полом, а сверху — деревянной же крышей.

Единственное, что напрягало профессора, — крошечные двери с высокими порогами, необходимая дань местному климату. Так что он ограничился лишь первым домиком музейной деревни, в отличие от Дока с Птицыным, которые скрупулезно исследовали ее всю.

Дожидаясь друзей, Ефим присел в тенечке, на резной деревянной — а какая еще может быть в музее деревянного зодчества? — лавочке. Расслабился, облокотился на удобную спинку и даже очки уже собирался снять, как вдруг боковым зрением разглядел идущего к нему мужчину.

Он машинально полез за пояс, но самурайского пистолета там не было.

Да и откуда ему было там взяться, если вчера, возвращаясь с ужина, Ефим позорно выронил оружие на пол, прямо под ноги гостиничному милиционеру.

Сержант аж онемел, услышав стук и увидев «тэтэшник».

— Это ваш? — спросил он командора пробега, которого совсем недавно торжественно встречал на улице.

— Нет, ваш, — ответил Береславский.

А что еще оставалось делать? И для убедительности положил на пушку три зеленые стодолларовые бумажки.

Сержант осмотрелся по сторонам — в пустом коридоре были только они.

— Больше ничего такого нет? — спросил он.

Милиционер все же был в некотором замешательстве, и поднимать скандал было явно неохота, и такие вопиющие моменты пропускать тоже вроде нельзя.

— Вот такое есть, — усилил давление Береславский и положил еще две бумажки. — А другого нет.

— Ладно, — вздохнул сержант, нагнулся, забрал с пола лежавшее и пошел к выходу.

«Все же удивительная у нас страна», — подумал тогда Береславский. В любой другой это разгильдяйство обошлось бы ему гораздо дороже, и не только в смысле денег.

Зато теперь он сидел безоружный перед лицом приближающегося возможного врага.

Профессор затаил дыхание, но предполагаемый злодей — крупный мужчина лет сорока, чем-то и впрямь похожий на Скрепова, — не сбавляя темпа и не делая каких-либо попыток завязать общение, просто прошел мимо.

Тревога оказалась ложной, но настроение все равно испортилось: Ефим ни на минуту не забывал о случившихся, а главное — предстоящих событиях.

— Чего такой кислый? — спросил его Птицын по дороге к автобусу. — Смотри, как все вокруг замечательно.

«Знал бы ты, какие у нас тут события разворачиваются», — подумал Береславский, однако вслух находящемуся «не при делах» Птицыну ничего не сказал.

Да и что тут скажешь?

К морю подъехали очень скоро. Но еще раньше почувствовали его холодное дыхание: если в Иркутске температура воздуха доходила до +30, то на побережье было всего +22. Ефим представил себе невероятно гигантскую чашу — самую крупную из подобных на планете, — всю заполненную ледяной даже летом водой.

Ее температуру он знал не по рассказам. Лично купался в восьмиградусной бодрящей байкальской водичке, чтоб показать потом фото своей московской девчонке — дело было на студенческой практике.

Снимала все это безобразие другая московская девчонка на камеру «Смена-8М» и черно-белую пленку Шосткинского химкомбината.

До сих пор Ефиму жалко, что какой-то из ключевых элементов этой тройственной комбинации — пленка, камера и девчонка-фотограф — дал тогда фатальную осечку. Не получилось Ефиму хвастаться крутым снимком, зря мочил в ледяной воде уже тогда имевшееся — и уже тогда изнеженное — пузо.

И кстати, до сих пор подозревал, что дело все-таки было в девчонке: она знала, в честь кого совершается данное геройство, и не симпатизировала объекту Ефимова вожделения.

«Женщины — страшные создания», — подумал было по этому поводу Береславский, но тут его взгляд упал на остановившийся рядом автобус, откуда сошла высокая и длинноногая, хотя уже и не очень юная женщина. Поэтому он завершил свою мысленную сентенцию чуть иначе: «Страшные, но симпатичные».

И еще успел подумать о двух вещах: что надо бы с этой приятной во всех отношениях дамой попытаться познакомиться. И что как забавно звучит: страшные — одно, а страшненькие — совсем другое.

Но успел только подумать. Сделать ничего не успел, потому что дальше сработали еще более сильные животные инстинкты.

От ближайшего мангала, которых здесь было во множестве, пахнуло дымком, а вместе с ним — восхитительным запахом свежепойманного и свежезакопченного омуля.

О, какой это был запах!

Ефим и десять лет назад скорее пошел бы на него, чем за прекрасной незнакомкой (и здесь он, кстати, не был одинок — половые инстинкты у мужиков всего-навсего третьи по силе после чувства жажды и голода).

А сейчас у него даже проблемы выбора не было.

Точнее, проблема выбора была. Но не между девушкой и копченым омулем, а между копчеными омулями, которые на этой площади были, несомненно, главным объектом почтительного внимания: и для глаз, и для носов, и для вкусовых рецепторов.

Омули лежали стройными рядками на цветных подносах: красивые, ладные, медно-коричневого цвета. И в каждый омулиный рот была вставлена маленькая щепочка, не дававшая ему закрываться во время копчения.

Пережив муки выбора, Ефим заплатил за товар и впился зубами в нежный, сочный, еще горячий омулиный бок. Это было фантастически вкусно.

Друзья не отставали. Рядом аккуратно, стараясь не испачкать усы, жевал Док. Здесь же, наслаждаясь физически, смачно чавкал Птицын.

Первым, как и следовало ожидать, насытился Док. Вторым — Птицын.

Береславский бы не насытился никогда, но его буквально за руки оттащили от рыбы верные друзья.

— Ну что, пошли в музей? — деловито спросил Птицын, уже готовый к поглощению пищи, если не духовной, то интеллектуальной.

Док, как интеллигентный человек, не возражал.

Возражал только Береславский, и то мысленно. Он был бы не прочь поискать ту средних лет красавицу, которую видел до омулиного пиршества. И что-то подсказывало ему, что красавицы в Лимнологическом музее нет. А представленные там в большом количестве бокоплавающие уж точно ее Ефиму не заменят.