Ты куда помчался вскачь?

Красный, желтый, голубой —

Не угнаться за тобой!..

— Спасибо, — остановил ее Ефим. — Я тебя возьму, если будешь молчать.

— Тогда уж и нас возьмите, — застенчиво сказала третья, блондинистая невысокая пышечка.

— У меня денег не хватит, — соврал Береславский, посчитав общую сумму. Денег бы, конечно, хватило, но оплачивать неподкованных литературно проституток, да еще и скорее всего не воспользовавшись их прямыми услугами, — это было бы бесхозяйственностью.

— Вас там сколько? — спросила шатенка.

— Двое, — ответил Береславский. И зачем-то добавил: — Оба — ученые. Литературоведы.

— Не маньяки? — испуганно спросила четвертая, доселе молчавшая.

— Смотря в каком смысле, — не стал кривить душой Ефим. — В сексуальном — нет.

— Двадцать пять — и пойдем все, — решила проститутка-литературовед.

— Двадцать — и по рукам, — взыграло в Ефиме бизнесменское начало.

— И три тысячи за стихи, — напомнила девушка.

— Договорились, — согласился Береславский.

Потом все-таки подошел к стойке и купил водки. Две бутылки вполне могли зрительно увеличить численность слушателей в глазах неугомонного Рыжего.

Когда они пришли в номер, Птицын, что-то напевая, рылся в памяти ноутбука Береславского.

— Садитесь, девочки, — пригласил Ефим.

Птицын обернулся. Снял очки. Надел очки.

— Ты кого привел, маньяк? — строго спросил он.

Ефим нервно глянул на шатенистую проститутку. А все четыре нервно посмотрели на Береславского.

— Ну, давай читай! — взмолился рекламный профессор, глядя на девушку-литературоведа.

И шатенка не подвела:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.

Я список кораблей прочел до середины:

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,

Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи —

На головах царей божественная пена —

Куда плывете вы? Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

— А-бал-деть… — тщательно выговаривая слога, произнес охреневший Птицын. Потом они с шатенкой долго «пели» на два голоса, явно отправив в игнор всех остальных. В репертуаре присутствовали все те же: Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Потом помянули Васильева, которому Советская власть щедро отвалила тюрьму в двадцать три года и пулю — в двадцать шесть:

Снегири взлетают красногруды…

Скоро ль, скоро ль на беду мою

Я увижу волчьи изумруды

В нелюдимом северном краю…

Много чего прозвучало в темном — свет так и не стали включать — номере Береславского. Попутно уговорили обе бутылки, так и не озаботясь закуской. Причем выделялись в этом процессе Птицын и филологиня: Ефим лишь пару раз приложился, а другие девчонки и вовсе только пригубили свои рюмки, слегка шокированные происходящим.

Закончил Птицын, как ни странно, коротким, но мрачноватым стихотворением хозяина номера.

Читал он его медленно, с придыханием и подвыванием:

Коль не умеешь петь —

молчи.

Коль силы нет терпеть —

кричи.

Быть можешь только с ней —

люби.

Враг жалит все больней —

руби.

В нейтральной полосе —

замри.

Не можешь жить, как все, —

умри.

Произнеся последнюю, наиболее жизнеутверждающую строфу, социологический профессор опустил голову на грудь и заснул.

Благодарные слушательницы перетащили старого гуманитарного бойца на диван, благо в крутом Ефимовом номере было два спальных места. И вопрошающе посмотрели на распорядителя праздника духа.

Береславский же находился в некоторой растерянности. С одной стороны, он вроде уже не прочь был переступить через некие свои неписаные запреты, признав их — внутри себя — нелепыми и необоснованными. Но с другой — девчонок было сразу четыре. И одна из них — наиболее ему приглянувшаяся — только что разделила с ним более чем интеллектуальное общение. Покупать после этого ее секс было как-то немножко западло.

А тут еще «третья сторона» объявилась, разом решив столь сложные морально-этические (или литературно-сексуальные?) проблемы: портвейн с наложившейся на него водкой явно собирался наружу, причем сразу всеми возможными путями.

Поэтому Ефим быстро достал деньги и расплатился с шатенкой.

— До свидания, — попрощались девчонки, выходя.

— Это был прекрасный вечер, — тепло сказала шатенка. И весело подмигнула Ефиму, вновь внося сумятицу в его было успокоившиеся чувства.

Вот такая проистекла ночка, предшествующая сегодняшней езде.

Береславский бросил взгляд в зеркальце заднего обзора. Обычный доктор был виден, социологический — нет.

— Ну как там наш Птицын? — спросил Ефим у Дока.

— Один глаз открыл, — сказал Док. — Сейчас голос подаст.

И Птицын подал голос. Заорал как резаный.

Ефим и сам уже все видел: прямо на него со встречной полосы сворачивал грязный темно-красный трехосный «КамАЗ».

«Господи, за что?» — только и успел подумать Береславский.

Он уже видел даже грязь на морде «КамАЗа». Даже неподвижное, как маска, лицо водителя.

Время измерялось секундами, и если б руки ждали приказа от головы, то через эти секунды Ефим и два его товарища превратились бы в кровавую смятку.

Но, к счастью, руки водителей с двадцатипятилетним стажем не ждут приказов от головы. Они действуют сами. Как и ноги, которые не только не давили на бесполезный тормоз, но даже успели нажать на полезный газ.

Выкрученные колеса и дополнительное усилие со стороны двигателя помогли быстрее вывернуть машину к правой обочине.

«Нива» получила-таки свой удар. Но не в лоб, как предполагала дорожная ситуация, а по заходящему на левый бок краю заднего «кенгурятника» — то есть по касательной.

Этого пинка — вкупе с усилием родного мотора — с лихвой хватило на то, чтобы немаленькая в принципе машина перелетела через боковой кювет. Причем не «мордой» вперед, а почти боком.

За кюветом она приземлилась на все четыре колеса, несколько раз дико подпрыгнула и понеслась под углом от шоссе сначала по кустарнику, потом по старой стерне, впрочем, с каждой секундой гася скорость.