университетских кафедр на самом деле подверглась наказанию, было мизерным. Немецкие университеты, как и юстиция, оставались цитаделями враждебности по отношению к республике{175}.

В церковной сфере Веймарское государство также столкнулось с серьезным предубеждением. В первую очередь это относилось к воцерковленным протестантам, среди которых многие не могли смириться с падением монархии. Позиция руководства лютеранской церкви нашла свое выражение в известной рифмованной формуле: «Пусть церковь вне политики всегда, но националистам она скажет “Да”». Также как и ДНФП, Немецкий евангельский церковный комитет осудил в июле 1922 г. убийство Ратенау как «чудовищное злодеяние», но одновременно непосредственными виновниками преступления назвал союзные державы: «Мы обвиняем наших врагов в том, что их ослепление ввергло народ в пучину стыда и нужды, которая породила всех демонов ада».

Католическая церковь была в меньшей степени привержена монархии, чем протестантская, однако и здесь было сильно неприятие республики, что наглядно показали последние дни августовского съезда немецких католиков в Мюнхене в 1922 г. Архиепископ Мюнхенский и Фрайзингский кардинал Фаульхабер осудил революцию 1918 г. как «клятвопреступление и государственную измену» и назвал ее «чудовищным злодеянием», которое отнюдь не может быть причислено «к святым деяниям» лишь из-за тех некоторых выгод, которые она принесла католикам. После того как президент католического съезда и обер-бургомистр Кёльна Конрад Аденауэр в своей заключительной речи дистанцировался от Фаульхабера, внутренний раскол католической среды стал очевиден и для стороннего наблюдателя. Рейхсканцлер Вирт не принимал участия в этом мероприятии. Немецкие националисты-католики публично рекомендовали ему не появляться больше в Мюнхене. Дело очевидно дошло бы до скандала, если бы Вирт, как это уже было годом ранее на съезде католиков во Франкфурте, заявил бы в августе 1922 г. в баварской столице о своей решительной приверженности республике{176}.

Рейхсканцлер и его кабинет прекрасно осознавали, насколько плохо в Германии обстоит дело с республиканскими умонастроениями. Летом 1922 г. имперское правительство предприняло ряд попыток, нацеленных на развитие государственного республиканского общественного сознания, тем самым призвав на помощь уголовноправовой защите республики ее защиту со стороны общества. Так, 1 июля кабинет одобрил предложение социал-демократического министра внутренних дел Адольфа Кёстера, согласно которому 11 августа, день подписания Веймарской конституции, объявлялся государственным праздником. Но сопротивление в ряде федеральных земель было настолько сильным, что соответствующий законопроект «завис» в рейхстаге и так и не был принят в течение текущей легислатуры. Более поздние попытки были такими же безуспешными. Поскольку 11 августа выпадало на время каникул, большинство школ игнорировало официальные предписания и намеренно не замечало дня конституции. По крайней мере в гимназиях конституционные торжества не вызвали поворота в сторону республики: как и университеты, большинство из них оставались в годы Веймара невосприимчивыми к республиканскому влиянию.

Зато другая инициатива Кёстера, по меньшей мере поверхностно, достигла желаемой цели. В своем воззвании от 11 августа 1922 г. рейхспрезидент Эберт объявил «Песнь немцев» государственным гимном Германии. Песня Гофмана фон Фаллерслебена не должна служить выражением националистического высокомерия, пояснил Эберт. «Но как когда-то поэт, так и мы сегодня любим “Германию превыше всего”. Во исполнение его желания эта песнь свободы, права и мира под черно-красно-золотыми знаменами должна стать торжественным выражением наших патриотических чувств». Однако надежда на то, что «Песнь немцев» сделает более популярными цвета республики, не оправдалась. Тот, кто пел первую строфу этой песни, еще не становился республиканцем, и, наоборот, республиканцам среди рабочих тяжело давалось подпевать словам песни, которая, невзирая на свое демократическое происхождение, между тем стала, скорее, отличительным признаком черно-бело-красных правых{177}.

К долгосрочным последствиям убийства Вальтера Ратенау также относилось решительное изменение немецкой партийной системы. Параллельно с переговорами в отношении закона о защите республике в Берлине велись консультации о расширении правившей коалиции меньшинства. Социал-демократы 28 июня потребовали включения в нее НСДПГ, чтобы таким образом обеспечить большинство в три четверти голосов, необходимое для принятия закона рейхстагом. Герман Мюллер обосновывал это требование тем, что с момента смерти Ратенау независимые социал-демократы «изменили свои взгляды» и «готовы к позитивному сотрудничеству». Буржуазные партнеры по коалиции, Партия Центра и ДДП, не отвергали с порога требование Мюллера, но настаивали, в свою очередь, на включении в правительство ДФП, чтобы избегнуть преобладания социалистов в кабинете.

О принципиальной возможности такой Большой коалиции социал-демократы большинства заявляли еще в сентябре 1921 г. Но тем временем НСДПГ существенно сблизилась с СДПГ, что, в свою очередь, придало импульс левому крылу СДПГ, категорически отклонявшему правительственный союз с Немецкой народной партией. Если социал-демократы хотели преодолеть партийный раскол 1917 г., а перспективы для этого никогда еще не были столь благоприятными, как летом 1922 г., они не могли в то же время пойти на сотрудничество с партией Густава Штреземана, близкой к предпринимательским кругам. 14 июля 1922 г. обе социал-демократические фракции рейхстага объединились в рабочую группу. Спустя пять дней последовало аналогичное объединение Партии Центра, ДДП и ДФП в «Рабочую группу конституционного центра». Таким образом, действия по созданию Большой коалиции еще не потерпели окончательное поражение, но должны были быть отложены до времени{178}.

Сотрудничество социал-демократических фракций рейхстага было только предварительным этапом на пути объединения обеих партий. НСДПГ после своего раскола осенью 1920 г. «объективно» подвинулась вправо, и это не изменилось с присоединением к ней в марте 1922 г. большинства коммунистических диссидентов, организованных в рабочую коммунистическую группу во главе с бывшим председателем КПГ Паулем Леви. 29 августа лидеры СДПГ и НСДПГ пришли к соглашению подготовить объединение партий, выработав совместную программу действий. 4 сентября она была принята, а спустя два дня — стала достоянием общественности. Эта программа была более антикапиталистической и классово боевой, чем принятая годом ранее в Гёрлице программа СДПГ. На самом деле, отказ от Гёрлицкой программы был одним из предварительных условий, которыми НСДПГ оговорила свое объединение с СДПГ.

Новая партийная программа была сначала принята на раздельных съездах, а потом, 24 сентября 1922 г. в Нюрнберге, на объединенном съезде социал-демократии. В результате объединения с независимыми СДПГ пережила серьезную подвижку влево. Число членов объединенной партии существенно выросло, как и количество ее депутатских мандатов, но одновременно сократилась ее свобода действий в политике. Сотрудничество с умеренными буржуазными партиями с этого момента давалось СДПГ гораздо труднее, чем ранее, поскольку ее руководство не могло теперь больше игнорировать тех, кто принципиально отвергал сотрудничество с «классовым врагом» и готов был пойти на него только в качестве исключения. Воинственность радикальных правых сил сделала неизбежным объединение умеренных левых, но одновременно поляризация между левыми и правыми препятствовала тому, чтобы Веймар смог извлечь пользу от концентрации сил, расположенных на политической оси слева от центра. Это являлось парадоксальным следствием частичного