и, за немногими исключениями, они почти не посещали совещания и уклонялись от работ в комиссиях. Национальный вопрос ни разу ни в какой форме (если не считать все той же пропорции) в нашем совещании не был поставлен, и в законе нет никакого признака того, что Россия есть государство, в котором живет около 150 различных национальностей, говорящих на разных языках. В нем не сказано, что протоколы избирательных комиссий должны вестись на местном языке, что бюллетени должны печататься на нем же, что комиссии должны принимать на них жалобы. Ни одного слова. Конечно, это слово не обязательно в стране, в которой права национальностей, как, например, в Чехословакии, ограждены специальным законом407. Но в России такого закона не было, и соответственные постановления на всякий случай были бы желательны. Их, однако, не оказалось. Мы имели несколько ценных работников из числа представителей национальностей (например, еврейской: Канторович и Грузенберг), но они были ценны как лица, а не как евреи; еврейство их не сказалось ни в одном слове, ни в одном голосовании (все за тем же исключением пропорциональности). Зачем же они так усиленно торговались?

Было решено, что заседать мы будем в Мариинском дворце, раньше служившем помещением Государственного совета; только вместо Щегловитова на председательском месте сидел Кокошкин, а на бархатных креслах сановных членов Государственного совета – демократические члены Совета рабочих депутатов, революционных партий, еврейской национальности, даже женщины. Пленарные заседания должны были быть публичными и стенографироваться и печататься. Создавался своего рода парламент или, по крайней мере, предпарламент. Вознаграждения члены совещания не получали, и это, конечно, хорошо, а то бы его занятия могли оттянуться еще на несколько месяцев.

Все это совершенно не соответствовало моему пониманию задач совещания. Я хотел небольшой комиссии из специалистов, которая работала бы бесшумно в закрытых заседаниях и выработала бы проект в неделю-две, подобно тому как были выработаны проекты организации городских дум и новых земств. Мне кажется совершенно несомненным, что в существенных пунктах такой проект ничем не отличался бы от нашего, так как основные принципы избирательного права носились в воздухе и были совершенно бесспорными: всеобщность, без различия пола, национальности, религии, с привлечением к голосованию армии, и пропорциональная система; отличия были бы в технических деталях – и, вероятно, к лучшему, а не к худшему; главное отличие было бы только в быстроте работы. Впрочем, как раз среди «специалистов» были люди (особенно Лазаревский, отчасти В. М. Гессен), решительно не желавшие торопиться с выборами, а потому и с выработкой закона, хотя и не совсем по тем мотивам, которые высказывал И. В. Гессен, – об этом будет речь ниже.

Раньше чем приступить к изложению хода работ в нашем совещании, я расскажу об одном эпизоде, связанном с тем же вопросом, но имевшем место независимо от совещания. Задолго до того, как образовалось наше совещание, чуть ли еще не в марте, Петербургский Совет рабочих депутатов организовал довольно многочисленную – человек в 30 – комиссию для предварительного обсуждения все того же вопроса об Учредительном собрании и принятия некоторых подготовительных мер. Хотя я не был членом Совета, но в эту комиссию я получил приглашение и бывал в ней408. Впрочем, она имела всего три или четыре заседания и разошлась вследствие образования совещания, ничего не сделав. Заседала она в Таврическом дворце.

На первом заседании в самом его начале одна женщина так сформулировала задачу комиссии:

– Наша задача выработать такой избирательный закон, чтобы в Учредительное собрание прошло как можно больше социалистов.

Заявление это вызвало во мне сильное негодование, и я хотел уже сделать какую-нибудь очень резкую его квалификацию, но председательствовавший в комиссии Брамсон поправил ораторшу:

– Наша задача выработать такой закон, который дал бы возможность народной воле выкристаллизироваться с возможной правильностью.

Замечание было сделано очень тактично, очень suaviter in modo, fortiter in re409 и сделало, к моему удовольствию, ненужным мое выступление. Собрание, по-видимому, сочувствовало своему председателю, – ведь это было только начало революции; по крайней мере, ораторша не получила поддержки решительно ни с чьей стороны. Но все-таки, значит, уже тогда находились люди, подготовлявшие фальсификацию народной воли, и притом из числа людей, всю жизнь говоривших о торжестве народной воли!

Этот маленький эпизод имел для меня свой эпилог. Через 6 лет, уже в эмиграции, я познакомился с Верой Николаевной Савинковой (женой младшего брата Б. В. Савинкова, потом женой А. А. Демьянова, в настоящее время женой чешского адвоката Стомпфе), и в одну из первых встреч она меня спросила:

– А вы помните, где мы с вами впервые встретились?

– Кажется, в Берлине несколько месяцев тому назад.

– Нет, не в Берлине. Помните вы комиссию при Совете рабочих депутатов по вопросу Учредительного собрания, в которой вы были членом?

– Как же, помню.

– Ну так я тоже была ее членом.

– Так, значит, вы сделали подлое заявление о необходимости фальсификации воли народа для торжества социализма?

– Нет, что вы, я никакого заявления не делала, – испугалась она.

– Мне помнится, что там была только одна женщина, а это заявление сделала женщина.

– Нет, не я, – я не делала.

Я и теперь не знаю, ложно ли она отрекалась от своего заявления, испуганная его квалификацией, или в комиссии было несколько женщин.

Возвращаюсь к Особому совещанию. 25 мая, почти через три месяца после образования Временного правительства, оно собралось на первое заседание. Открыл его своею довольно бессодержательной речью глава Временного правительства князь Г. Львов. Председатель – Кокошкин – был назначен Временным правительством, двух товарищей председателя – Мякотина и Крохмаля – выбрали мы410.

Я сказал уже, что основные принципы будущего закона были предрешены или почти предрешены. Безусловно было предрешено, что избирательное право должно быть всеобщим, без различия пола и с привлечением армии к голосованию. Последнее, как известно, есть вопрос более чем спорный. Насколько я знаю, ни в одном нормально действующем законодательстве армия даже в мирное время к голосованию не допускается, тем более во время войны, и это понятно: крайне опасно давать голос людям, постоянно имеющим при себе оружие и могущим его при случае пустить в ход, и по меньшей мере крайне неудобно допускать свободу агитации в армии. Кроме того, трудно, даже невозможно технически организовать подачу голосов в окопах, если желаешь организовать ее правильно. Есть и еще одно общее соображение против предоставления голоса военным частям: правительство может легко их переводить с места на место и таким образом влиять на исход выборов в том или другом отдельном округе, но вообще