Когда Оденигбо уснул, обняв ее и всхрапывая, Оланна встала с постели и позвонила Кайнене. Нужно было убедиться, что Ричард не проболтался. Вряд ли его испугала брань Оденигбо, но кто знает?

— Кайнене, это я, — начала Оланна, когда сестра взяла трубку.

— Эджимам, — отозвалась Кайнене.

Давно не называла она Оланну сестренкой. У Оланны потеплело на душе и от ее слов, и от голоса, звучавшего, как обычно, суховато, будто разговор с Оланной для Кайнене — наименьшая из всех забот, но все-таки забота.

— Звоню сказатьkedu, — продолжала Оланна.

— Все хорошо. Знаешь, который час?

— Я не думала, что уже так поздно.

— Ты помирилась со своим бунтарем?

— Да.

— Слышала бы ты, как о нем отзывалась мама! На этот раз он дал ей хороший повод. Разве он не нарушил основных принципов социализма, обрюхатив представительницу низших слоев?

— Ладно, дам тебе поспать.

Чуть помолчав, Кайнене весело попрощалась:

— Ngwanu, до свидания. Спокойной ночи.

Оланна положила трубку. Можно было догадаться, что Ричард не признается Кайнене — их чувства вряд ли выдержат испытания. И пожалуй, даже к лучшему, что он перестанет приходить в гости.

Амала родила девочку. В субботу, когда Оланна с Угву пекли банановые пирожки, раздался звонок в дверь, и Оланна тотчас догадалась: принесли весть от Матушки.

К дверям кухни подошел Оденигбо, спрятав руки за спиной.

— О ти nwanyi, — сообщил он тихо. — Она родила девочку. Вчера.

Оланна не подняла глаз от миски с размятыми бананами — не хотела, чтобы Оденигбо видел ее лицо, угадал ее одновременное желание расплакаться, ударить его и принять неизбежное.

— Сегодня же едем в Энугу, надо убедиться, что с ней и ребенком все хорошо. — Оланна поднялась. — Угву, заканчивай скорей.

— Да, мэм.

Две пары глаз следили за ней. Оланна чувствовала себя актрисой, чья родня ждет от нее блестящего выступления.

— Спасибо, нкем. — Оденигбо попытался обнять Оланну, но та уклонилась.

— Сбегаю в ванную.

Всю дорогу оба молчали. Оденигбо поглядывал на Оланну — видно, хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Оланна смотрела прямо перед собой и лишь однажды взглянула на Оденигбо. Она чувствовала себя выше, лучше него. Возможно, ее нравственное превосходство было мнимым, но иначе ей не справиться со своими чувствами теперь, когда чужая женщина родила от него ребенка.

Оденигбо заговорил, когда ставил машину напротив больницы.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

Оланна распахнула дверцу.

— О сестре Аризе. Еще и года не прошло, как она замужем, а думает только об одном — как бы скорей забеременеть.

Оденигбо не ответил. Матушка встретила их у входа в родильное отделение. Против ожиданий Оланны, она не приплясывала от радости, глаза не искрились насмешкой — морщинистое лицо было хмуро, улыбка, с которой она обняла Оденигбо, вышла натянутой. В воздухе пахло лекарствами.

— Матушка, kedu? — спросила Оланна. Ей хотелось выглядеть хозяйкой положения.

— Все хорошо. — где ребенок?

— В палате для новорожденных.

— Сначала навестим Амалу, — распорядилась Оланна.

Матушка провела их в одноместную палату. На кровати, застеленной линялой простыней, лежала лицом к стене Амала. Оланна старалась не смотреть на ее живот — ей была невыносима мысль, что в этом теле еще недавно рос ребенок Оденигбо. На тумбочке у кровати стояли печенье, баночка глюкозы и стакан воды.

— Амала, к тебе пришли, — окликнула ее Матушка.

— Здравствуйте, нно, — проговорила Амала, но не повернулась.

— Как себя чувствуешь? — спросили Оденигбо и Оланна почти хором.

Амала что-то буркнула в ответ.

Оланна готовила себя к этому событию много месяцев, и все равно, глядя на Амалу, ощущала в душе мертвенную пустоту. Она никогда до конца не верила, что этот день наступит.

— Пойдем взглянем на ребенка, — сказала она.

Когда они с Оденигбо направились к двери, Амала не посмотрела им вслед, не шевельнулась, не показала ни жестом, ни взглядом, что слышала их.

В палате для новорожденных медсестра попросила их обождать. Сквозь жалюзи видны были ряды кроваток и множество орущих младенцев, и Оланна испугалась, что медсестра перепутает, принесет не того ребенка. Но ребенок оказался тот самый: густые мягкие кудряшки, темную кожу, широко расставленные глаза не спутаешь ни с чем. Кроха совсем, два дня от роду, а уже вылитый Оденигбо.

Медсестра протянула завернутую в белое пушистое одеяльце девочку Оланне, но та указала на Оденигбо:

— Дайте отцу подержать.

— Знаете, что мать не желает к ней прикасаться? — сказала медсестра, протягивая ребенка Оденигбо. — Даже не притронулась к ней. Девочке взяли кормилицу. — Медсестра собиралась что-то добавить, но тут зашла молодая пара, и она поспешила навстречу.

— Я в курсе. Только что узнал от мамы, — сказал Оденигбо. И добавил извиняющимся тоном: — Схожу оплачу счет.

Оланна протянула руки, и, едва Оденигбо передал ей малышку, та истошно завопила. Из глубины комнаты за ними наблюдали медсестра и молодая пара, наверняка догадываясь, что Оланна не знает, как унять орущего младенца.

— Ш-ш-ш, о zugo,[74]— шептала Оланна.

Крохотный ротик по-прежнему кривился, а плач был так пронзителен, что, должно быть, причинял малышке боль. Оланна вставила в кулачок ребенка мизинец. Мало — помалу плач затих, но ротик остался раскрытым, так что видны были розовые десны, а круглые глазенки уставились на Оланну. Оланна засмеялась. Подошла медсестра.

— Пора забирать, — сказала она. — Сколько у вас детей?

— Пока ни одного. — Оланна про себя порадовалась, что ее приняли за опытную маму.

Вернулся Оденигбо. В палате у постели Амалы сидела Матушка с накрытой эмалированной миской в руках.

— Не хочет кушать, ничего не хочет, — сокрушалась она. — Gwakwa уа.[75] Уговори ее.

Оланна почувствовала неловкость Оденигбо еще до того, как он заговорил, преувеличенно громко:

— Надо поесть, Амала.

Деревенская девчонка лежала на кровати, съежившись, как будто под очередным жестоким ударом судьбы. На Оденигбо она так и не глянула — боялась и благоговела перед ним. Неважно, сама ли она пошла к нему в комнату или по приказу Матушки, но ей и в голову не пришло отказать: он хозяин, он говорит по — английски, у него машина. Значит, так надо.