– Ты давно с этой псиной спишь?

– Папа… – такое обращение – это слишком. Полина не может выдержать, зовет вроде как примирительно, а потом еле сдерживается от вскрика, когда он снова резко тянется к ней и встряхивается за плечи.

– На вопрос отвечай!!!

Кричит так, как никогда не кричал. Парализуя собственного ребенка животным страхом перед тем, чей авторитет подкреплен фактом рождения.

– На вопрос, блять, Поля, отвечай! Весело тебе было, да, дочь? Ебаться по-тихому у меня перед носом? С псиной этой…

Полина не помнит, чтобы отец в принципе по отношению к ней матом разговаривал. Никогда. Даже когда вздорили. Сейчас же… Она очень сильно его разозлила. Дальше только хуже будет.

– Не называй его так…

А в ней непреодолимое желание защитить Гаврилу. Которое злит сильнее. Михаил снова ругается, встряхивает…

– Дура малолетняя… Тебе чего мало, а? Чего тебе блять мало? Свободу ей дали, вот она и прыгнула в койку к уебку…

– Да перестань ты!

Полина тоже вскрикивает, но это не проявление силы. Наоборот – огромной слабости.

– Ты не имеешь права меня держать…

Полина требует, видя, что губы отца подрагивают в улыбке.

– Да ты что-о-о-о… – Он протягивает издевательски. – А ты, значит, имеешь право у меня перед носом шашни крутить с водителем своим и в глаза мне ссать, дочь?

– Это мой выбор, пап… – Поля говорит тише, у нее даже взгляд меняется. Наверное, это последнее, к чему с ним можно взывать. Но черт возьми… Это ведь действительно её…

– Нет у тебя прав, Поля. Теперь – ни одного. Посидишь в комнате, подумаешь. Гниду эту в жизни больше не увидишь. Только попробуй – пожалеешь. Что с тобой делать – я пока не знаю. Жди, пока решу. Молча жди.

Он говорит так холодно и цинично, что Полину снова кроет ужасом. Папины пальцы делают больно. И слова тоже делают больно.

У нее никогда прав не было. В его голове в принципе быть не может.

– Я беременна, папа. Я всё равно уйду…

Это не угроза. Произнося, Полина действительно уверена в своих словах. В отцовских глазах же вспыхивает… Сначала удивление, потом злость, потом там просто пусто и темно.

Он отпускает плечи, делает шаг назад, смотрит долго…

Воздух разрезает звук пощечины. Наотмашь. Впервые в жизни.

Так неожиданно и сильно, что Полю уносит на кровать.

Она прижимает к горящей щеке свою ладонь, жмурясь. Не исключает, что за ударом последует что-то еще. Но отец только дышит так громко, что уши закладывает.

– Для тебя же лучше, если соврала.

Эти слова – последнее, что слышит Полина прежде, чем за самым родным и важным в ее жизни мужчиной захлопывается дверь. Дальше – снова щелчки.

Полина как манны небесной ждет дня, когда Гаврила должен вернуться. Никогда не строила из себя способную самостоятельно всё разрулить. Как оказалось – не зря. Действительно не способна. А он должен.

Ни мать, ни отец с ней практически не общались на протяжении оставшихся дней. Её ни о чем не спрашивали и ни к чему не склоняли. Полина оказалась заложницей у собственного отца в собственном доме. Без связи и права уйти.

Дай ей кто-то такую возможность – она без раздумий воспользовалась бы. Ушла бы босая и с пустыми руками. Но даже надеяться на это, кажется, смысла нет.

Что происходит за пределами её комнаты, Полина не знает. Да и узнать ей откровенно страшно. Сама же мечется тигрицей в клетке, не в состоянии справиться с нервами.

Волнение Полины достигает пика в тот самый день, когда Гаврила должен вернуться в столицу. Она не спит всю ночь, и с самого утра чего-то ждет.

Сама не знает, чего, но ни секунды не сомневается – Гаврила найдет выход.

Сможет связаться.

Заберет их отсюда.

Когда в тот самый день в её комнату заходит мама, у Полины сердце бьется уже где-то в затылке.

Она следит, замерев, как мама приближается к кровати, садится на край…

У нее прямая спина и вздернутый подбородок. Она долго смотрит перед собой – на снова закрытую дверь. Потом только чуть в сторону на Полину.

– Учудила ты… Дочь…

И вместе с обращением в Полине умирает вера. Она была хрупкой и безосновательной, но всё же была. Вдруг Гавриле удалось бы до матери достучаться? Хотя бы. Но, кажется, нет.

Родившая девятнадцать лет назад женщина презирает сейчас.

– Я его люблю, мам… – более искренней с собственной матерью Полина не была с детства. Произносит тихо, раскрывая душу. В неё же получает удар безразличия. Екатерина Павловская кривится, между её бровей образовывается складка. Пора подкалывать.

– Прекрати, Полина. Прекрати… – мать просит так, будто Полина её утомила. Это обижает настолько, что из горла непроизвольно вырывается неопределенный звук, глаза мокреют.

Выть хочется и подальше отсюда оказаться. Господи… Гаврюша… Спаси.

– Тебе нужно поехать к врачу.

Слова мамы не звучат, как забота. Полина и не воспринимает так. Что с ней хотят сделать – понимает. Не дура ведь. Но она не даст. Закрывает живот руками и машет головой.

– Нет.

– Полина… – еще сильнее, слыша новое утомленное обращение. Она ребенка не отдаст. Ни Гаврила, ни она сама себе этого никогда не простит.

«Мы либо вдвоем прыгаем и взлетаем. Либо ты трусишь – и разбиваемся. Мне разбиться не страшно, но я лететь хочу».

– Нет, мама. Нет. Аборта не будет. И держать меня здесь до старости вы не сможете. Я всё решила. Я уйти хочу. Пустите…

Полина не может ставить ультиматумы, поэтому просит, сбавляя голос, но мама глуха к просьбам. Морозит взглядом, на её лице очень быстро снова маска.

Она не понимает дочь, её поступок, её желания. Она видит только глупость и предательство их семьи.

– Чем ты думала, Полина? Вот чем ты думала?

Этот вопрос не требует ответа. Это наверное даже и не вопрос, а очередной упрек. В бесконечной череде.

– Ты сама во всем виновата, Полина.

Физически мать её не бьет, как сделал отец, но после ее ухода на душе у Поли почти настолько же гадко.

Она ждет чуда, которое сотворит её Гаврила, до глухой ночи. Засыпает просто из-за того, что нервная система вымотана. Но просыпается не от стука в то же окно, через которое он однажды зашел.

Ни на следующий день, ни через три, ни через десять.

* * *

С каждым новым днем в Полине остается всё меньше нервных клеток, надежды и понимая, что происходит. А ещё всё меньше веса.