— От кого я слышу, барон? Вы же в прошлом конногвардеец!

— Именно — в прошлом. А сейчас командующий над такими, нестроевыми.

— Ваше высокопревосходительство! Разрешите обратиться к господину адмиралу.

Врангель позволил, но Колчак досадливо отмахнулся:

— Знаю-знаю. И не просите. На кой черт мне флотский экипаж, собирающий матросский комитет на обсуждение каждого приказа — исполнять ли его или объявить контрреволюционным.

— Никак нет. Комитет распущен. Безделье на Балтике — одно. Здесь служба, настоящее дело. Да хоть на тральщики готовы, мины вокруг Порт-Артура таскать. Дайте шанс, ваше высокопревосходительство. Не подведем. — Мичман обернулся к строю: — Так, братва?

— Не подведем, — вразнобой прокричали солдато-матросы.

— Александр Васильевич, отправьте-ка их в Циндао на расчистку залива. Там и правда пользу принесут. Здешней комендатуре от них сплошное мученье. И не отправлять же героев Раскольникова в арестантские роты.

Несмотря на дружеский тон и водочный выхлоп от совместно выпитого, Колчак понял, что это официальный приказ командующего фронтом. Он взял под козырек. И зачем только обмолвился про них? Глядя на пополнение, адмирал на секунду почувствовал себя старухой-процентщицей с занесенным над шеей топором, а партизаны выразили бурную радость.

Лишь шесть или семь затонувших американцев сохранили достойную военную ценность, чтобы вернуть их в строй как боевые корабли, а не пустить на металл. К одному из них Колчак уже примерился — снять башни и надстройки, а на их место закрепить длинную летную палубу.

Упомянутая китайская бухта послужила одним из предметов торга на сильно затянувшихся парижских переговорах о мире. Ко времени, когда стороны договорились о прекращении огня, англо-американский десант занял Юго-Западную, Юго-Восточную и часть Центральной Англии, германцы удержали Лондон и север. Понимая, что мятежные британские земли не сохранить, кайзер поставил своим генералам и дипломатам условие — под вывод с острова германских войск выхлопотать возможно больше уступок. Японцы, выбившие из Циндао германский гарнизон, не желали уходить оттуда, рассматривая колонию как форпост к завоеванию Китая. Вскоре дипломаты узнали, что Врангель, не советуясь с Петербургом, явочным порядком оккупировал спорную территорию, заявив: затопленная там американская эскадра является законным трофеем России и ее надобно поднять. Не желая, чтобы русские остались на Шаньдунском полуострове навечно, представитель Вудро Вильсона предложил компромисс — вытаскивайте железяки и через год возвращайте землю китайцам.

Кайзер вывел войска из Британии и Франции, но добился международного признания включения Бельгии в его империю на правах протектората. Неизбежное поглощение остатков Австро-Венгрии да пара новых колоний в Африке позволили считать ему себя победителем.

В феврале 1918 года состоялось первое заседание британского кабинета в Лондоне. Министры, которых удалось собрать, разместились на деревянных стульях в кабинете премьера на Даунинг-стрит — захватчики даже мебель вывезли, а по пустым залам Британского музея гуляет ветер. На заседание явился король, но не помпезно, а совершенно скромно. Радоваться и торжествовать, что Лондон освобожден, не очень получается. От Британских островов осталась половина, колонии утеряны, флот потоплен, погибла четверть населения Англии, экономика разрушена.

— Боюсь, джентльмены, мы — последний лейбористский кабинет, — начал вступительное слово сэр Дэвид Ллойд Джордж. — На фоне потерь мы вряд ли объясним избирателям, что возвращение Лондона означает успех нашей политики.[14]

Минорного настроения добавил Министр иностранных дел, озвучивший претензии США на покрытие военных расходов по освобождению Британии.

— Однако! — премьер обвел глазами присутствующих. — Вудро Вильсон уверен, что каждый его солдат отважнее рыцарей Круглого стола и стоит дороже танка, а офицеры мудрее Клаузевица.

— Почему вы такое говорите, сэр?

— Из этих цифр получается, что за оказанную помощь американцы не только конфисковали наш золотой запас, спасенный от оккупантов, но и обрекают на внешний долг, который при нынешнем удручающем состоянии финансов нам выплачивать лет сто.

Премьер уронил бумагу на стол. Отдельной графой вписаны потери на Тихоокеанском театре военных действий. Даже за злополучный эсминец, угнанный шайкой Раскольникова, отдуваться предстоит Англии.

На фоне британских бед российские трудности выглядели праздником. Главным органом законодательной власти в стране ныне явилась Государственная дума, возродившаяся в условиях, когда даже слабые зачатки представительной политической культуры вытоптаны. Первый год парламентские партии не смогли ни сформировать устойчивое правительство, ни толковый бюджет утвердить. Неожиданно воспрянула экономика, не придавливаемая слишком пристальным вниманием из столицы — тамошним политиканам на какое-то время стало не до нее. Слава богу, воевать пока больше не с кем, вчерашние враги и друзья зализывают раны.

Ультралевые партии не то чтобы исчезли, но несколько утратили боевитость. Гибель Свердлова, Троцкого и Сталина здорово подорвала силы большевиков. В их отсутствие левых социал-демократов возглавил Сергей Дмитриевич Гершельман, человек с привычной для революционеров нерусской фамилией и непролетарским прошлым. Его надежда на простую жизнь после казни Ульянова с черносотенцами так и не осуществилась.

При любых пертурбациях в составе правительства никто не посмел тронуть Военного министра — генерала Брусилова и его замов по делам сухопутным и морским, Врангеля и Колчака. Армия и флот мирного времени ужались до миллиона девятисот тысяч, занятых главным образом в технических войсках: матушку-пехоту всегда можно рекрутировать.

Политическая карусель не развалила промышленность, выполняющую казенные военные заказы, — слишком свежа память прошедшей войны, где победу принесли не только люди, но и российская техника. Однажды на балу при дворе в канун нового, 1919 года генерал Врангель, как всегда по такому случаю немного набравшийся, облапал Брилинга и произнес цветастую речь о пользе его как изобретателя, а ныне Министра промышленности. Потом в прочувствованном запале назвал Николая Романовича своим другом.

— Веришь ли, Коля, у меня за всю жизнь лишь пятеро друзей было: Брусилов, Колчак, Востряков да Бетлинг. И ты. Витьку Бетлинга австрияки убили, так я их до Будапешта гнал. С-сволочи!..

— Кто такой Востряков? — Брилинг впервые услышал эту фамилию.

— Шурка, товарищ мой по конной гвардии, штаб-ротмистр. Его застрелил какой-то подлец 9 января пятого года у Петергофского шоссе. Четырнадцать лет прошло! Я тогда поклялся найти и убить мерзавца, да, видно, не судьба. И сам он носа не кажет, гад. Верно, боится. А может, и сгинул.

Будь министр кристально трезв, он сдержался бы. Только выпитое шампанское и ему ударило в голову.