когда он вместе с Телеки ушел на станцию. Он это знает, но сейчас хочется услышать об этом из чужих уст. Узнать, что дома все по-старому, как было год тому назад, а фронт и смерть со своими черными крыльями всего лишь жестокая шутка судьбы. На его маленьком каменистом участке в два хольда все так же лежит кусок гладкой базальтовой скалы, и стоит ему завтра приподнять его, как из-под него тотчас же выползут жучки и черви — как и год назад.

— А Вероника? — спросил Петер еще тише, смотря в яму.

— Жива, — сухо ответил старик и отвернулся.

Петер Кинг только этого и ждал. Одного этого слова.

С облегчением он поправил полосатую домотканую котомку, весело кивнул старику в черном пальто.

— Я бы помог вам, да очень тороплюсь... Прощайте!

Когда солдат дошел до третьего дерева, Балинт окликнул его:

— Ты, Петер, сбежал из части, что ли?

Солдат остановился. Снова враждебное молчание. Петер оборачивается, в его взгляде светится ненависть.

— Я не сбежал, — говорит он хрипло. — Лейтенант отпустил меня на неделю... Я догоню свой полк... И документ мне дал... Если не верите, могу показать...

Петер знает, что в кармане его френча нет никакого документа, и пальцы снова судорожно сжимают банку с консервами.

Старик со спокойным превосходством смотрит на солдата. Он уже не боится его. Знает, что Петер врет.

— А где твой полк? — ехидно спрашивает он.

Петер не видит довольной улыбки человека в черном пальто.

— Где?.. К Веспрему двигается... Да. К Веспрему.

Балинт не спеша разминает поясницу, потом встает, вытаскивает заступ из земли, и вмиг круглое белое лицо старика растет и он сам становится высоким, сильным и надменным.

— Да... — кивает он. — Говорят, там сейчас тяжелые бои идут. — Ты ведь вместе с Телеки ушел на фронт, да?

Петер вздрагивает и бледнеет. Широко открытыми глазами он смотрит на тестя лавочника, ноги словно приросли к земле. Он открывает рот, говорит что-то, но не слышит собственного голоса:

— Да.

Старик крутит в руках лопату и, задумавшись, смотрит в землю.

— Говорят, что вы и на фронте вместе были. От Телеки уже несколько месяцев нет писем. Бедная жена все глаза выплакала от горя. Ты, случайно, не знаешь, что с ним?.. А?

Петер чувствует, что ноги его не держат. Он даже не знает, сколько времени он стоит так. Может, уже несколько лет? Все вокруг него растеклось, он видит перед собой лишь укоризненный взгляд старика. Вспоминает своего кривоногого соседа, когда тот упал на бруствер окопа, каска съехала ему на лоб, водянистые глаза под лохматыми бровями закрылись.

Помолчав, Петер говорит тихо и мрачно:

— Телеки убит.

В блиндаже сидят шестеро солдат. Все уже немолодые, постаревшие в эти беспокойные кровавые ночи. Каждый из них знает все о других, с первого дня они стали соучастниками одного общего преступления.

Вместе они дергают запальный шнур, вместе рисуют на стволах орудий кольца, обозначающие, что уничтожена новая цель противника. Этому они научились у гитлеровцев. Они знают жен своих товарищей, детей, знают, как одеваются их жены, как они выглядят. Они словно приговоренные к смерти, у которых нет тайн друг от друга.

На рассвете начнется наступление.

В воздухе стоит мертвая тишина, которая бывает только перед боем. Что они могут сейчас еще сказать друг другу? Прочитать вслух последние письма, полученные из дому? Или выйти на августовский ветер и смотреть на далекое пламя пожарищ?

Со стороны Карпат доносится рокот самолетов, льющийся со звездного неба. Земля недовольно вторит ему. Недалеко кто-то играет на гармошке. В блиндаж доносятся усталые звуки песни:

Живем мы только один раз...

Сегеди, бородатый командир отделения, стоит, прислонившись к двери блиндажа, глядя перед собой отсутствующим, лишенным каких-нибудь признаков жизни, взглядом. Рыжая борода всклокочена, лоб испещрен длинными грязными морщинами.

Час за часом глупо и однообразно течет время. Если погибает кто-нибудь из знакомых, командир отделения вечером выходит из блиндажа и долго смотрит на звездное небо, удивляется тому, что сам все еще жив. В эти минуты он забывает, что смерти следует бояться. Он бесстрастно следит за тем, как течет время, ощущает его течение и чему-то улыбается.

Он живет простыми будничными воспоминаниями о недалеком прошлом. О сыне — школьнике, о мастерской жестянщика, расположенной рядом с рыбным павильоном, о грубых шутках торговок или о воскресном футбольном матче.

Он мечтает.

По утрам, на рассвете, когда война устает и затихает на миг, он забывается в беспокойном сне. Он оказывается на зеленом футбольном поле, гонит мяч к воротам противника или утром стоит в крохотной дымной мастерской с паяльником в руках и слушает развесив уши едкие замечания беззубого Гараша и звонкие сплетни торговок.

Кантор, смуглый и молчаливый артиллерист, спит, накрывшись шинелью. Он всегда спит. Остальные глазеют на него и завидуют, думая, как это он умудряется заснуть даже во время обеда между первым и вторым блюдом. В первую неделю после его перевода к артиллеристам во время чистки орудий Кантор сел на ящик с боеприпасами и тут же задремал. Бородатый командир отделения подошел к нему и заорал:

— Какого черта ты все время спишь?

Кантор степенно оглянулся, не спеша встал с ящика и тихо ответил:

— У меня бывают хорошие сны, господин командир.

Он видит сны. Видит здоровенных быков со звездочкой на лбу. Видит свадьбу, с невестой, наряженной в белую фату, и с паприкашем из телятины на праздничном столе. Видит проворную девушку в красном переднике, работающую на кухне у помещика. А перед сном Кантор тихо и стыдливо бормочет длинные молитвы, накрывшись с головой одеялом.

Петер и Корчог сидят вдвоем за простым столом, ножки которого вкопаны в землю. Корчог сидит, понуро облокотившись на стол. На крупный лоб падают светлые блики.

До фронта он работал слесарем в Кишпеште, на заводе Хоффера, четыре месяца назад его прислали на фронт. В первую же неделю он рассказал товарищам о себе все: не стесняясь, он проклинал свое прошлое, проклинал войну, рассказывал анекдоты и боялся смерти.

На второй неделе он замолчал. Только стал ругать жидкую похлебку и ждать концертов по заявкам солдат.

Перед каждым наступлением он готовился к плену или смерти и каждую неделю писал прощальные письма домой: одно — матери, другое — невесте. После наступления он рвал эти письма на клочки, а на следующий день писал новые.

Иногда он громко смеялся и не верил тому, что жив,