все таким, как год тому назад — неподвижным, словно застывшим в ожидании? Приманивает ли старик Чуторащ с утра до вечера чужих голубей, а господин Пал, лавочник с пятнами на лбу, дает ли еще в долг беднякам? Живы ли старый Шойом и Эстер Мольнар, старая барыня, к которой Вероника ходила на поденщину?

Петер Киш вертит в руках кривую ветку.

На фронте Петер видел много сожженных русских сел. Жители их, словно окаменев, стояли у своих домов — бородатые крестьяне, изможденные женщины и старики с выцветшими глазами. Пепел пожарищ поднимался до самых туч, даже самый воздух, казалось, потрескивал. Пожар рассыпал черные головешки, с домов сползала раскаленная черепица, в самоварах закипала вода, а на следующий день в канавах валялись обгорелые трупы.

Петер Киш сжимает лицо ладонями.

Сейчас март, а последнее письмо Вероники он получил в конце ноября.

Свинцом налились ноги, тяжесть легла на сердце.

Дерево, к которому он прислонился, стройное и сухое, а верхушка, кажется, вот-вот проткнет небо. Петер узнал это дерево. И другое тоже. И следующее. Он хорошо знает их низкие кривые ветки, за которые хватался рукой, перебираясь через канаву, когда ходил к озеру. Рядом Гулачская гора. Справа проходит Кекутская долина, поросшая высокой травой, дальше стоит Шалфельдский холм с большими гладкими базальтовыми плитами на склоне, а слева виднеется коричневая лысина горы Святого Дьердя.

Перед ним в долине родное село. Сто двадцать дворов примостились на склоне горы; обрывы, головокружительные тропки нависли над самым селом. Везде камни, гравий, однобокая долина похожа с горы на бесформенный овраг. В селе всего пятьсот жителей.

Последнее письмо Вероника написала в конце ноября, в нем она снова спрашивала мужа: «Дорогой мой, когда же наконец кончится эта проклятая война?»

Петер прислушивается к тишине. С гор скатывается сердитый лай пушек, но он слышит только стук своего сердца.

Не нужны Петеру ни телега, украшенная цветными лентами, ни прекрасные сны, ни пара серых лошадей. Ничего ему теперь не нужно, кроме домика, обнесенного забором из рейки, да жены. А еще нужна кисточка для бритья, которой он намылит щеки, когда вернется домой. Направит он как следует бритву на старом ремне и, встав перед зеркалом, побреется, и только тогда поверит, что он дома.

Петер одергивает на себе одежду, словно уже стоит на пороге родного дома, и торопливо идет дальше.

Идет все быстрее и быстрее, семеня ногами. Он спешит, бежит, мчится, делая большие прыжки, мелькая между деревьями. Котомка раскачивается у него на боку из стороны в сторону, ветки деревьев больно хлещут его по лицу, ноги то и дело скользят, а он все бежит и бежит.

Миновав заброшенную каменоломню, он бежит по склону горы, поросшей акациями. Бежит, не замечая, что ноги сводит судорога, а в горле так пересохло, что трудно даже дышать; котомка больно бьет его по боку.

У каменоломни под канатной дорогой Петер вдруг замечает, что кто-то стоит между деревьями. Человек то нагибается, то разгибается — темное беспокойное пятно в тумане.

Обхватив ствол дерева и прижавшись к нему, Петер Киш ждет, затаив дыхание.

Кто бы это мог быть? Солдат? Может быть, кто-нибудь из их батареи шел по его следам? Или это жандарм, засевший в засаду и следящий за ним? Неужели его хотят схватить сейчас, в последний момент, в двух шагах от дома? Кто этот человек? Кто отважится стать у него на пути? Кто на этом свете имеет право отослать его обратно на батарею и заставить снова дергать запальный шнур?

Нет. Обратно он не вернется.

Нервным движением Петер полез в вещмешок; зажал в кулаке банку консервов. Если что — ударит. Ударит каждого, кто станет на его пути и захочет помешать ему вернуться домой.

Он уже не дрожит. Назад ему пути нет. Он вернулся домой, и никто не может убить его, никакая сила на земле не может уничтожить его теперь. Несколько минут Петер осторожно, словно зверь, следит за незнакомцем. Затем украдкой подходит ближе и прячется за следующее дерево.

Между двух голых акаций копает яму толстый мужчина в черном пальто. По виду явно не солдат. Копает быстро, отбрасывая землю в кучу.

Петер Киш нетерпеливо следит за каждым движением толстого мужчины в черном пальто, но лица его не видит.

Могилу он копает, что ли? Или закапывает свое добро? А может, роет себе убежище? Односельчанин или чужой?

Петер потихоньку крадется ближе, узнает этого человека в черном и с облегчением вздыхает.

Это Балинт Каша, тесть сельского лавочника, круглолицый с большим ртом и длинными желтыми зубами, которые он всегда скалит, когда смеется. Рядом со школой стоит его низенький дом с подслеповатыми окнами, под горой Чобанц у него десять хольдов виноградника.

А в конце долины — восемь хольдов пашни.

Все это принадлежит Балинту, но человек он хороший, хоть и богат. Его зять, господин Пал, часто давал Веронике в кредит продукты, когда она приходила в лавку. Она редко получала от старика поденную работу, зато он никогда не припирал ее в угол подвала и не приставал к ней, как другие. А ему, Петеру, еще в детские годы, старик разрешал взбираться на старого Гидрана, полуослепшего коня.

Что ему надо в этой рощице?

Петер Киш не боится. Если Балинт Каша нападет на него, он ударит его. Ему тридцать лет, а тестю лавочника — пятьдесят. Толстый, неповоротливый. Такого можно одолеть.

Петер спокойно подходит к старику, крепко сжимая в руке консервную банку и зная, что легко справится с противником. У него есть преимущество: он будет нападать, а тестю лавочника придется обороняться.

Тихо и загадочно шуршит прошлогодняя листва.

Старик, нажав ногой на заступ, поддевает на лопату ком земли, бросает его и вдруг улавливает какой-то подозрительный звук. Он вздрагивает, затем осторожно поворачивается на шум.

Петер Киш останавливается у дерева и сверху вниз смотрит на Балинта Кашу.

Старик подается корпусом назад, выставляя вперед лопату. На лбу у него выступает пот, толстые жирные морщины на лице чуть заметно дрожат, и весь он становится хрупким и серым, как брошенная на песок пустая бутылка. Страх старит его еще больше. Из-под шапки на ухо сползла прядь седых волос, из открытого рта торчат редкие желтые зубы.

Позади старика длинный весь в наклейках ящик. Он осторожно пятится к нему, не спуская ни на секунду взгляда с Петера, изучая его долгим подозрительным взглядом.

Проходит минута. Две минуты.

Старик все еще не узнает солдата.

«Дезертир», — дрожа от страха, думает старик и с