"Любой советский отказ от этой зоны, - писал в 1987 г. один западный аналитик, - не только подорвал бы идеологические претензии коммунизма... и ослабил бы авторитет Советского Союза как уверенной мировой державы, но и поставил бы под серьезную угрозу базовый внутрисоветский консенсус и подорвал бы внутреннюю безопасность самой системы".

Для Горбачева же любая попытка сохранить контроль над безвольными народами с помощью силы привела бы к деградации советской системы: к истощению ее ресурсов, дискредитации идеологии и сопротивлению непреодолимым силам демократизации, которые по моральным и практическим причинам захлестнули мир. И тогда он позаимствовал у Рейгана прием, выступив с собственной драматической речью: 7 декабря 1988 г. он объявил на Генеральной Ассамблее ООН, что Советский Союз в одностороннем порядке сократит на полмиллиона человек численность своих сухопутных войск в Варшавском договоре. "Очевидно, - утверждал он, - что сила и угроза силой не могут и не должны быть инструментом внешней политики. . . . Свобода выбора является ... универсальным принципом, и он не должен знать исключений".

Выступление "оставило огромное впечатление", - похвастался Горбачев в Политбюро по возвращении в Москву, - и "создало совершенно иной фон для восприятия нашей политики и Советского Союза в целом". В этом он был прав. Как только Рейган покинул свой пост, стало очевидно, что доктрина Рейгана упиралась в открытую дверь. Но Горбачев также дал понять народам и правительствам Восточной Европы, что дверь теперь открыта.

 

ГЛАВА 7. ТОРЖЕСТВО НАДЕЖДЫ

 

Французская революция была утопической попыткой свержения традиционного строя - безусловно, имевшего множество недостатков, - во имя абстрактных идей, сформулированных тщеславными интеллектуалами, которые не случайно, а по слабости и злобе вылились в чистки, массовые убийства и войну. Во многом она предвосхитила еще более страшную большевистскую революцию 1917 года.

-МАРГАРЕТ ТЭТЧЕР

 

[Возможно, решающим фактором... является то, что характерно для революционных ситуаций, описанных Алексисом де Токвилем более века назад: потеря правящей элитой веры в свое право на власть. Несколько детей вышли на улицы и бросили несколько слов. Полиция их избила. Дети сказали: Вы не имеете права нас бить! А правители, высокопоставленные и могущественные, ответили, по сути: да, мы не имеем права вас бить. Мы не имеем права сохранять свою власть силой. Цель больше не оправдывает средства.

-ТИМОТИ ГАРТОН ЭШ

 

В 1989 году исполнилось 200 лет со дня великой революции во Франции, сместившей старый режим, а вместе с ним и старую идею о том, что правительство может основывать свою власть на претензии на наследственную легитимность. В то время как в Восточной Европе проходили торжества, другая революция сметала несколько более новую идею: что правительства могут основывать свою легитимность на идеологии, претендующей на то, чтобы знать направление истории. В этом была определенная запоздалая справедливость, поскольку в 1989 году произошло то, что должно было произойти в России в 1917 году: стихийное восстание рабочих и интеллигенции, которое, как обещали Маркс и Ленин, приведет к созданию бесклассового общества во всем мире. Но большевистская революция вряд ли была спонтанной, и в течение последующих семи десятилетий идеология, которую она породила, приводила лишь к диктатурам, называвшим себя народными демократиями. Поэтому казалось уместным, что революции 1989 года отвергли марксизм-ленинизм еще более решительно, чем Французская революция двумя веками ранее отвергла божественное право королей.

Тем не менее, потрясения 1989 года, как и 1789-го, застали всех врасплох. Историки, конечно, могут оглянуться назад и назвать причины: разочарование тем, что временные разногласия времен Второй мировой войны стали постоянными разногласиями послевоенной эпохи; страх перед ядерным оружием, породившим этот тупик; недовольство неспособностью командных экономик повысить уровень жизни; медленное смещение власти от якобы могущественных к, казалось бы, бессильным; неожиданное появление независимых стандартов для вынесения моральных суждений. Чувствуя эти тенденции, великие актеры-лидеры 1980-х годов нашли способы их драматизации, чтобы доказать, что "холодная война" не должна длиться вечно. Однако даже они не предвидели, как скоро и как решительно она закончится.

В начале 1989 г. никто не понимал, что Советский Союз, его империя, его идеология, а значит, и сама "холодная война" - это песчаная куча, готовая осыпаться. Для того чтобы это произошло, достаточно было бросить еще несколько песчинок. Люди, которые их бросили, не руководили сверхдержавами, движениями или религиями: это были обычные люди с простыми приоритетами, которые видели, использовали, а иногда и спотыкались о возможности. Тем самым они вызвали коллапс, который никто не смог остановить. Их "лидерам" не оставалось ничего другого, как последовать за ними.

Однако один из лидеров сделал это весьма своеобразно. Он добился того, что великая революция 1989 года стала первой в истории, в которой почти не пролилась кровь. Не было ни гильотин, ни голов на пиках, ни официально санкционированных массовых убийств. Люди, правда, погибли, но в удивительно малом количестве для масштабов и значимости происходящего. Таким образом, и по своим целям, и по своим средствам эта революция стала триумфом надежды. Это произошло главным образом потому, что Михаил Горбачев решил не действовать, а чтобы на него действовали.

 

I.

ГОД начался достаточно спокойно с инаугурации 20 января 1989 г. Джорджа Буша-младшего на пост президента США. Будучи вице-президентом Рейгана, Буш был свидетелем прихода к власти Горбачева и последовавших за этим событий, но он не был так уверен в их революционном характере, как его предшественник: "Предвидели ли мы, когда вступали в должность, что нас ждет? Нет, не видели и не могли этого планировать". Новый глава государства хотел взять паузу для переоценки ситуации, и поэтому распорядился провести обзор советско-американских отношений, на который ушли месяцы. Брент Скоукрофт, советник Буша по национальной безопасности, был еще более сомневающимся:

Я с подозрением относился к мотивам Горбачева и скептически оценивал его перспективы. . . . Он пытался убить нас добротой. . . . Я боялся, что Горбачев сможет уговорить нас разоружиться без того, чтобы Советскому Союзу пришлось что-то принципиально менять в своей военной структуре, и тогда через десятилетие или около того мы окажемся перед лицом более серьезной угрозы, чем когда-либо прежде".

Горбачев, в свою очередь, настороженно относился к администрации Буша. "Эти люди были воспитаны в годы холодной войны и до сих пор не имеют альтернативы во внешней политике", - сказал он на заседании Политбюро незадолго до вступления Буша в должность. "Я думаю, что они все еще обеспокоены тем, что могут оказаться на проигравшей стороне. Больших прорывов вряд ли можно ожидать".

То, что Буш и Горбачев так мало предвидели, говорит о том, насколько