плакала, билась в истерике. Она единственная, кто поняла по-настоящему, за что ей была уготована такая участь. Поняла и приняла это. Я говорил с ней, долго, как с тобой сейчас. Она слушала и молчала, а что она могла мне ответить? Я всегда был прав. ВСЕГДА. Единственная, кто приняла смерть достойно, не как незаслуженное наказание, а как казнь за свои грехи.

Он снова на секунду замолчал, что-то вспоминая или обдумывая, и продолжил:

– Сашка – хорошая девчонка, но не для тебя. С панталыку она тебя сбивает. Ты здесь нужен. Городу своему, матери, мне. А тут какой-то переезд затеяли, и она тебя подначивает. Ты на службе нужен, а она… – Устинов махнул рукой. – Сам бы ты ее не бросил, вижу, что влюбился по уши, дело молодое, но она же тебе всю судьбу сломать может. Я решил немного выйти за рамки своего плана и помочь тебе.

Сергей снова сдержался и спросил совсем не то, что взрывало его мозг:

– Я разгадал все послания, которые ты оставил: заставка в телефоне, деньги, отрезанные язык с ушами, игрушки. Все понял, но почему серп, при чем здесь жатва. Кино голливудское пересмотрел?

– Нет, – казалось, что Устинов расслабился, после того как выговорился, его поза стала не такой напряженной. – Стечение обстоятельств, я, когда готовился, увидел случайно по телевизору передачу про охоту на ведьм в средние века. Тогда в центральной Европе при захоронении подозреваемых в вампиризме серп втыкали в землю над шеей мертвеца, чтобы если он начнет вставать из могилы, то серп отрезал ему голову. Мне идея показалась забавной, и вспомнил, что в сарае где-то валялся маленький старый серп, достал, наточил внутри и снаружи. Оказалось, незаменимая вещь, ни разу не пожалел. Вадик так и не разгадал, что было за оружие?

– Нет, установил примерную кривизну лезвия, но точно не определил. Думал, что самоделка, – Сергей долго боролся с желанием задать вопрос, который был больше личным, чем нужным для дела. – Почему? Что случилось, то есть ты ждал тринадцать лет, а сейчас вдруг решил идти наказывать людей? Я не могу понять, мы же близко общались все эти годы, говорили много, почему я вообще не видел, что ты поменялся?

Устинов молчал, можно было подумать, что ему не хочется отвечать на этот вопрос. Тяжело или просто стыдно, но он заговорил.

– Я тогда еще служил, была тяжелая неделя. Проверка нагрянула из Москвы, нервы мотали будь здоров. На личном фронте тоже штормило, я ж на работе постоянно, та, кого считал невестой, устала и ушла. Нет, не виню, у нее своя правда. Руки опущу, затекли?

Норвежский кивнул.

– В парке сидел, пиво пил, много уже выпил, но домой идти не хотелось. Квартира пустая, что там делать. На аллее, где пруд старый, тогда там фонарей не было. Начало сентября: тепло, тихо, спокойно. Слышу, идет кто-то, девчонка, платье гармошкой развевается, ну, думаю, смелая, на улице уже стемнело, часов одиннадцать. А она ко мне подходит и сигарету просит, я ей сам, мол, не курю и тебе не советую. Потом пригляделся, а она пьяная, глаза шальные. Ребенок совсем, после узнал, что пятнадцать лет было. Спрашиваю: «Девочка, где живешь, давай провожу, чтоб не случилось чего». – А она в ответ рассмеялась и говорит: «Дядь, ты чего, какая девочка. Ты не переживай, целку я давно потеряла, сейчас уже и не найду», – хихикает и руку мне на член кладет, ладонь сжимает. От нее алкоголем воняло вперемешку с дешевыми духами. Шмара малолетняя. На меня нашло что-то, я со скамейки встал за руку ее схватил: «Ты чего делаешь?» – говорю, а она мне, так вальяжно: «Ясно, полшестого». У меня в руке бутылка с пивом была, вспышка какая-то в голове, ударил я ее, она на бок стала заваливаться и головой о чугунное основание скамейки. Дышать сразу перестала.

Устинов сейчас рассказывал это не Норвежскому, он словно сам перед собой исповедовался. Сергей видел, как тот смотрит стеклянным взглядом, сквозь него.

– За деревья ее оттащил и ушел. Часа три гулял, в себя приходил, руки тряслись. Потом вернулся, думал, там наряд уже, скорая. Никого. Ну и правда, кто ее там ночью нашел бы. Платье задралось, худые ноги в синяках, трусы торчат, а по лицу жирная такая муха ползает. По-хозяйски так ползает, знает, что не прогонят. А днем я туда уже с группой приехал, по вызову. Студенты на стадион шли, по нужде свернули и нашли ее. Долго я думал, признаваться или нет, годы шли – жизнь менялась. А потом посмотрел, что вокруг творится. Ведь вся жизнь, как тот парк. Лес – темно и страшно. Есть выбор: или бояться и прятаться, или стать хозяином этого леса, чтобы он жил по твоим правилам. Я свой выбор сделал. Теперь настал твой черед. Ты можешь выстрелить, можешь закрыть меня до суда, если он будет, а можешь понять и отпустить. Ты же видишь, хорошим людям ничего не угрожает, а уродов не жалко. И если начистоту, доказательств для суда не будет, сам говоришь, что шокер и история поиска это ни о чем. Убивать меня ты не станешь. Хотел бы, уже нажал на спусковой крючок. Думай, Сережа, мне спешить некуда.

Он откинулся на стуле и полностью расслабился. Норвежский смотрел на этого человека и до сих пор до конца не верил, что все это происходит в реальности, а не в страшном сне, какой рассказывал ему в детстве Макс. Сергей, не убирая дуло пистолета от цели, левой рукой сдвинул одну из ламп, и Устинов увидел стоявший вертикально, опирающийся на стопку из трех старых книг, смартфон, повернутый к нему тыльной стороной с тремя круглыми в ряд отверстиями камер. Убийца все понял и заскрипел зубами.

– Я уже говорил, что твоя ошибка в возрасте, – сказал Сергей, выключил запись и убрал телефон во внутренний карман куртки. – Убить тебя я не смогу, и не потому, что рука не поднимется на старого друга, а потому что убийство безоружного человека, не представляющего для тебя опасность, – это преступление. А я тоже люблю честность и совесть, и моя совесть, в отличие от твоей, не позволяет убивать людей. Полчаса назад я со второго телефона отправил сообщение дежурному, он предупрежден был. С минуты на минуту сюда приедет группа, и тебя будут судить. Последние годы своей жизни ты будешь ходить раком в наручниках по коридорам зоны для пожизненных и гнить в камере с таким же отбросом, в который ты себя превратил. Вставай, медленно