подался он в солдаты. Вскоре, однако, и оттуда удрал, потому что запах пороха пришелся ему не по нутру. Явился домой с пустым кошельком, а строил из себя — в амуниции, в волосищах и усищах — молодца-удальца. От крестьянской работы отлынивал, потому что вбил себе в голову, что без геллера в кармане сделается негоциантом. Тут ему и вправду повезло: под отцовское честное слово раздобыл он в кредит сотню талеров и малую толику хлопка. И ему удалось с помощью хитрой лести так втереться в доверие к прядильщикам, что его прозвали попрошайкой пряжи. Потом он соорудил себе домишко и нашел жену (ей можно только посочувствовать!), которая вознамерилась вправить ему мозги. Но, увы, с этим она опоздала: он слушался лишь своей упрямой башки. И тем не менее фортуна опять ему улыбнулась, так что людей только удивление брало, — как это такому косорукому все удается! Но воспользоваться везеньем он как следует не умел, не смыслил ни уха ни рыла ни в торговых, ни в домашних делах, беспечно слонялся, где вздумается, потратил занятые денежки на разных бездельников, стал совать нос в книги, а так как кошелек не позволял ему покупать их, то он напросился в члены Общества.[345] Теперь он вообразил, будто он царь и бог и начал презирать нас и наши простодушные трактирные сходки, безвылазно сидел в своем углу за чтением и, забросив все свои дела, в которых и без того мало разбирался, попал в такое долговое болото, что — особенно в семидесятые годы — разорился бы вчистую, не окажись его заимодавцы добрыми людьми, пощадившими этого дурня не столько ради него самого, сколько ради жены его и детишек. Одумался ли он после того, — не знаю. Кажется мне, впрочем, что дела его все еще из рук вон плохи. Ибо он по-прежнему такой же растяпа, живет в свое удовольствие, — особенно если никто не видит, смотрит на людей свысока и хочет делать все по-ученому, хотя никакого пороха так и не выдумал. Короче говоря, это — никчемный зазнайка, которому только бы выделяться из всех, убежать от нищей жизни своего семейства, которое, правда, не слишком его уважает. Но это бы еще не беда. А вот то, что этот бедолага вздумал пустить по свету историю собственной своей жизни, — это уж ни в какие ворота не лезет. Если бы те господа были на самом деле такими умными, как они о себе мнят, то с подобными оборванцами...

Пауль: Полно, полно тебе, Петерле![346] Слишком уж ты суров. Даже если бы не был я издавна приятелем этого человека, все равно пришлось бы мне теперь вступиться за него. Ибо таков уж мой обычай: стоит мне только узнать, что такой-то и такой-то страдает от насилия и несправедливости, как тут же кровь ударяет мне в голову. Так что Господь меня простит, если я стану защищать добряка Ули не весьма вежливо. Не то чтобы мне хотелось как-то особенно ему услужить. Я слишком хорошо его знаю, а он знает тебя, и ему известно, как ты всюду стараешься злобно очернить его. Однако для него это не страшней жужжанья мухи, и он готов, смеясь, пропеть известную песенку Амбюля[347] «Юххе! Я честный паренек!» прямо тебе в лицо. Но, по своему собственному разумению, говорю тебе начистоту, парень, что ты лжешь, лжешь, как шельмец, и в целом, и в частности; даже когда его дела не так уж и плохи, ты продолжаешь поносить беднягу, хотя должен был бы ему посочувствовать. Если родители его, к примеру, не имели такого таланта копить денежки, как ты, так что же — надо их этим попрекать? Разве не оставались они, несмотря на их тяжкую жизнь, честными людьми? Разве не питали они всех своих детей плодами добросовестного труда рук своих? И для самого Ули, которого ты честишь лентяем, нет ничего отвратительнее безделья. Он, ты говоришь, лопается от тщеславия; да ведь из всех возможных страстей уж этой-то он и знать не знает. Да разве найдется среди всех моих знакомых человек, который любил бы уединение больше, чем он? А то, что он иногда находит немалое удовольствие в чтении и письме, — так тебе-то что до этого? Ведь не завидует же он твоей радости денежки ловить! Лишь бы ты не драл с людей по три шкуры. Это про тебя, парень, пословица говорит:

Тот острижет ближнего всех чище,

Кто пролез в господа из нищих.

Из писаний «бедного человека» ничего бы не попало тебе в руки, не подними шум та пресловутая газета.[348] Ты ведь не читаешь ничего, кроме листков такого рода, чтобы вылавливать оттуда все, что можно твоей горчицею вымазать, да разве что смотришь еще в календарь и в свою расчетную книгу. А что касается Ули, то ему и в голову не приходит возноситься и нос задирать, подобно тебе и твоим подпевалам — всем вам, кто по церквам и по рынкам, а пуще того — по трактирным застольям, разносят свою премудрость, вовсю толкуя о вещах, в которых ни аза не смыслят. А кто не желает плясать под вашу дудку, тому достается от вас по первое число. Ни духовное, ни светское начальство не спасется от вашего суда. Все не по вам — ни кантональные законы, ни обычаи. Уж вы-то, дай вам волю, все переделали бы наилучшим образом. Именно потому «бедный человек» и навлек на себя ваш гнев, что он (который находится, по вашему мнению, намного ниже вас и должен был бы считать великой честью, если бы вы терпели его подле себя) старается с вами не якшаться и выбирает себе собеседников по своему вкусу, а когда их нет, то охотнее заводит разговор с честным крестьянином, знатоком леса и поля, сена и соломы или на худой конец — с первым встречным подмастерьем, только бы не иметь дела с вами, наставниками человеческого рода!

Петер: Чепуху ты несешь, пустая твоя голова! Разве это ответ на мой вопрос? Я тебя спросил, какая-такая польза от этих книгочеев и бумагомарак для них самих и для всех прочих. Ответь вразумительно да и заткни себе рот, а не то тебе помогут. Говори — эти твои пустомели и фантазеры, что же они лучше или богаче остальных, что ли?

Пауль: Не спеши, Петерле! Лучше они или не лучше — предоставим судить единому