токмо Сердцеведу. Одно хорошо знаю — что многие из них искренне желают сделаться лучше и что всяческие усилия духа оказывают им в этом огромную услугу. Становятся ли они от этого богаче? Дались тебе эти проклятые деньги! Такого малого, как ты, не стоит и спрашивать о том, что ему дороже — душа или тело! Ответ заведомо известен, потому что все помыслы и усилия твои и присных твоих только и направлены на ублажение брюха, хотя все ваше злато-серебро даже гнилой зуб не способно превратить опять в здоровый. Тогда как они со всею искренностью стремятся к чистоте сердца и совершенствованию души, довольствуясь лишь самым необходимым и наслаждаясь бесчисленными благородными и высокими радостями, которые не в силах разглядеть ваши завидущие глаза и не в силах понять ваш звериный умишко, а еще менее способны вы постигнуть возвышенный источник их духа — приблизительно так же, как свиньи, которые, с удовольствием лакомясь желудями, лежащими у корней дуба, не помышляют ни о дубе,[349] ни о его Творце. Так в чем же состоят ваши занятия? Змеиными языками вы жалите ближних своих, оплевываете их лучшие поступки и клеветнически подвергаете сомнению чистоту их помыслов. О, вы, фарисеи! Со Шмольком и Габерманом в руках[350] вы шествуете по воскресным дням в церковь, но не способны ни понять, ни запомнить ни словечка из проповеди, хотя и считаете, что сделали все положенное и теперь имеете право в остальное время дня мерить половину Токкенбурга на свой фальшивый аршин, а всех, кто лучше вас, награждать подлыми прозвищами «квакер»,[351] «притворщик», «библейщик», «иезуит», а если вы не можете найти у кого-либо никакого явного порока, вы измышляете для него десять тайных, как это и произошло, например, в отношении «бедного человека», которого вы поместили рядом с мытарями и грешниками и приписали ему такие грехи, которые ему и в голову не приходили. А о «бедном человеке» не беспокойтесь. Подлинные свои недостатки он сам первый и признает, а вымышленные отсылает на головы тех, кто их выдумал, смеется вам прямо в лицо или — что еще умнее — просто помалкивает. Вообще-то, какое бы ни появилось новшество в нашей дражайшей земле Токкенбург, будь то нововведение, хотя бы даже и общеполезное, будь то новое заведение, хотя бы и весьма достойное, — дело не обходится без того, чтобы вы не клеветали на него на всех углах, настраивая против него толпу простаков. Если не удается сделать это в открытую, то какой-нибудь оратор из вашего богоугодного цеха проникает на женские посиделки, усаживается перед полдюжиной теток с прялками, таких же высокомудрых, как и он сам, и, чело насупив и размахивая руками, читает им с «охами» и «ахами» велеречивую проповедь о бедах, угрожающих благонравию, и не успокаивается до тех пор, пока эти новые амазонки[352] не придут в неистовство и не поклянутся сокрушить небо и землю, а в особенности пилить своих муженьков, чтобы те решились наконец вырвать зло с корнем. Одно спасение — женский гнев недолговечен, и встречаются еще, слава Богу, женщины благоразумные, которые не так уж редко дают вашему брату от ворот поворот и делают из вас посмешище в глазах добрых людей. Так было, например, в связи с нашим дорожным строительством, правда весьма недешевым, когда вы всем уши прожужжали, что, мол, не следует этим заниматься, — ведь как только построим дорогу, нагрянет к нам по ней война. Однако посмотрите — вопреки вам, умным господам, наши рассудительные власти быстро сумели убедить добропорядочных жителей в преимуществах нововведений, и теперь народ наш с охотой и радостью берется прямо-таки за Геркулесов труд, чтобы наряду с пользой пожать подобающую хвалу и славу в будущем. Что же касается Морального и читательского общества...

Петер: Ага! Вот ты и попался! По твоей болтовне я вижу, что и ты сам давно уже собираешься вступить в этот орден, у которого наверняка немало тайн, потому что самые почтенные члены его вдруг протягивают ноги в самом расцвете сил, самые сообразительные ищут свой хлеб насущный вообще вдали от наших мест, некоторые разоряются, а остальные представляют собой странную смесь из чудаков, престарелых пасторов, молодых людей в высоких шляпах и длинных штанах,[353] а теперь еще в придачу, как я слышал, все там перессорились между собой. Поистине, славное братство! Это так и не иначе — уж я-то знаю...

Пауль: Да, да! И я знаю, что паук вроде тебя отыщет яд даже в самом красивом цветке, в котором пчела находит только мед. Где найдется нива, чтобы по прошествии лет не выросли бы в каком-нибудь ее углу сорные травы? И даже если посеять на ней наилучшее, чистейшее зерно, то враг человечества не успокоится, пока, — не пожалев даже целой ночи, — он не добавит к нему плевел. И не был ли кто-то, похожий на тебя, кто первым раздул огонь, запалив фитиль этого раздора, каковой, однако, вопреки твоему злорадству, не будет иметь серьезных последствий, так что вскоре все войдет в свою прежнюю колею? Но повторяю: у вашего брата, господчиков, богатство всегда на первом месте! Нет денег — и в ваших глазах такой человек per se[354] ничего не стоит. Вы судите и рядите о ближних и дальних, о счастье тех, кто вам известен и неизвестен, и считаете бацены в чужом кармане. От вас только и слышишь: вон у того-то корова сдохла, А. уже еле-еле дышит, Б. тоже готов положить зубы на полку, а В. совсем уже готов ноги протянуть. По многим вы давно уже поспешили отзвонить в погребальный колокол, а они, к вашему глубокому огорчению, по-прежнему живы и здоровы и будут оставаться в добром здравии, если только вы прекратите звонить по ним за упокой. Не сомневаюсь, что не одному честному человеку, даже весьма домовитому, пришлось бы повернуться спиной к родине и к своему очагу, если бы все думали так, как вы, ярые гонители бедняков: и тех, кто никому ничего не должен, и тех, кто страдает от долгов; вы, желчные сеятели несчастья, вы...

Петер: Как! Да что ж это такое! Ну, не глупец ли я, что терпеливо выслушиваю подобные бредни и до сих пор еще тебя, свинью, не отделал как следует! Погоди же, я этого так не оставлю!

Пауль: Не был бы ты трусом, — знаю, что ты бы мне дал ответ. Но в том-то и дело, что и ты,