— Лучше это, чем чувство вины за то, что ничего не добилась.

— Это тебе Лина сказала?

— Нет.

Надя резко тряхнула головой, на лице появилась хитрая гримаска — никогда бы не подумала, что она на такую способна.

— Из вас двоих я предпочитаю Лину. Обе вы дерьмо, отходы люмпен-пролетариата, обе ничего не можете изменить. Но ты при этом еще и пытаешься казаться милой, а она нет.

Она ушла, а я осталась молча стоять на кухне. Я слушала, как она крикнула Паскуале: «Я в душ, тебе бы тоже неплохо ополоснуться». Они закрылись в ванной. Мы слушали, как они смеялись, от Надиных криков Деде очень разволновалась. Вышли они с мокрыми волосами, полуголые и радостные. Они продолжали шутить между собой, будто нас в квартире вообще не было. Пьетро попытался вмешаться в их разговор, спросил, как давно они вместе. «А мы не вместе, — ответила Надя, — это вы вместе, вам так надо на всякий случай». — «В каком смысле?» — настойчиво уточнил мой муж — обычно он делал так в разговоре с людьми, которых считал пустышками. — «Тебе не понять». — «Когда кто-то чего-то не понимает, — не унимался Пьетро, — ему это надо объяснить». Тут вмешался Паскуале: «Нечего тут объяснять, профессор, — усмехнулся он, — ты ведь мертв, хоть сам того и не знаешь, — подумай лучше об этом. Все тут мертвое — то, как вы живете, как говорите, и ваша уверенность в том, что вы такие умные, демократичные, левые. Как можно что-то объяснить мертвецу?»

Повисло напряжение. Я ничего не говорила: никак не могла отойти от того, что Надя облила меня грязью в моем собственном доме, будто так и надо. Наконец они уехали, без предупреждения, как и появились. Просто взяли вещи и испарились. Только Паскуале, уже стоя на пороге, неожиданно грустно произнес:

— Чао, синьора Айрота.

Синьора Айрота. Неужели и бывший друг из квартала осуждал меня? Хотел сказать этим, что для него я больше не Лену, не Элена, не Элена Греко? А если для него, то и для других тоже? И для меня самой? Разве сама я не называлась всюду фамилией мужа, с тех пор как моя потеряла ту короткую славу, что выпала ей на долю? Я принялась приводить квартиру в порядок, особенно ванную, в которой они оставили жуткий бардак. «Чтобы ноги этой парочки в моем доме больше не было, — сказал Пьетро. — Тот, кто так рассуждает об умственном груде, — фашист, даже если сам того не осознает. А таких, как она, я прекрасно знаю — в голове пустота».

Будто в подтверждение правоты Пьетро беспорядки вскоре обрели конкретику, затронув моих близких знакомых. От Мариарозы я узнала, что в Милане на Франко напали фашисты и избили так, что он лишился глаза. Я сразу же выехала туда вместе с Деде и маленькой Эльзой. Мы ехали на поезде, я играла с девочками, кормила их, но в то же время с ностальгией вспоминала себя прежнюю (много же успело накопиться разных прежних меня!) — бедную необразованную подружку богатого и увлеченного политикой студента Франко Мари, — которая куда-то сгинула, а тут вдруг вынырнула из небытия.

На вокзале нас встретила золовка, бледная, встревоженная. Мы поехали к ней: на сей раз квартира была пуста, беспорядок — еще больше, чем в тот раз, когда я ночевала у нее после собрания в университете. Пока Деде играла, а Эльза спала, Мариароза рассказала мне больше, чем успела по телефону. Произошло это пять дней назад. Франко выступал на манифестации «Рабочего авангарда»[15] в переполненном зале небольшого театра. После выступления они с Сильвией пошли пешком к ней — она теперь жила с редактором газеты «День» в красивом доме неподалеку от театра. На следующий день Франко должен был ехать оттуда в Пьяченцу. Они были практически в дверях — Сильвия уже вытащила ключи из сумочки, — когда подкатил белый фургон и из него выскочили фашисты. Его отделали до полусмерти, Сильвию побили и изнасиловали.

Мы выпили много вина, потом Мариароза достала наркотик — она употребляла именно это слово, иногда в единственном, как сейчас, иногда во множественном числе. Я тоже решила попробовать, исключительно потому, что даже после выпитого вина не находила ничего хорошего, за что можно было бы уцепиться. Моя золовка говорила все более сурово, а потом замолчала и разрыдалась. Я не знала, как ее утешить. Мне казалось, я слышу ее слезы, слышу звук, с которым они стекают из глаз по щекам. Вдруг она исчезла, исчезла комната, все стало черным. Я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, мне стало очень стыдно, и, чтобы самооправдаться, я внушила себе, что просто устала. Ночью я спала плохо: тело отяжелело, слова из книг и журналов беспорядочно крутились в голове так, будто буквы алфавита перестали вдруг складываться в нечто осмысленное. Я положила рядом с собой девочек, надеясь на их защиту.

На следующий день я оставила Деде и Эльзу с Мариарозой, а сама отправилась в больницу. Франко лежал в душной палате с зеленоватыми стенами, провонявшей мочой и лекарствами. Он показался мне как будто меньше ростом; опухшее лицо и шея лиловели на фоне белых бинтов. Встретил он меня без радости, как будто стыдился своего вида. Говорила в основном я, рассказывала ему про своих дочек. Через несколько минут он буркнул: «Уходи, не хочу тебя здесь видеть». Я стала спорить, но он прошипел: «То, что ты видишь, — это уже не я. Уходи». Ему было очень плохо. От соседей по палате я узнала, что его снова собираются оперировать. Из больницы я вернулась убитая, Мариароза заметила это, помогла мне с девочками и, как только Деде уснула, отправила меня отдыхать. На следующий день она хотела отвезти меня к Сильвии. Я отказывалась: еще не отошла от встречи с Франко и сознания того, что не только не могу помочь ему, но и усиливаю его страдания. Я сказала, что хочу запомнить Сильвию такой, какой встретила ее на собрании в университете. «Ну уж нет, — ответила Мариароза, — мы должны увидеть ее сейчас. Мы ей нужны». И мы поехали к Сильвии.

Дверь открыла ухоженная дама с очень светлыми волнистыми волосами до плеч. Это была мать Сильвии, с ней — такой же светловолосый Мирко; мальчику тогда было лет пять или шесть. Деде в своей манере, сердито и властно, потащила его играть с Тес, старой куклой, которую она всюду с собой таскала. Сильвия спала, но велела матери разбудить ее, когда мы придем. Ждали мы ее довольно долго. Она вышла к нам сильно накрашенная, в длинном зеленом платье. Но меня поразили не ее синяки, не ссадины и не болезненная походка — Лила после своего свадебного путешествия выглядела еще хуже, — меня потрясли ее пустые глаза. Потухший взгляд никак не соответствовал исступленному голосу с постоянными смешками, каким она начала увлеченно рассказывать мне — именно мне, поскольку я еще не слышала, — о том, что с ней сделали фашисты. Она говорила, как будто рассказывала наизусть заученную детскую считалку-страшилку, которую вынужденно повторяла каждому, кто ее навещал. Мать пыталась ее прервать, но Сильвия отмахивалась и начинала говорить еще громче, выкрикивала похабные ругательства, предсказывала, что уже скоро, совсем скоро наступит жестокое отмщение. Тут я разревелась, и она замолчала. Скоро пришли новые посетители — друзья семьи и ее товарищи, Сильвия завела рассказ заново, а я поспешила забиться в угол, прижала к себе Эльзу и стала ее целовать. В памяти вставали подробности того, что делал Стефано с Лилой, дополненные рассказом Сильвии: обе эти истории звучали для меня животным воплем ужаса.