В какой-то момент я отправилась на поиски Деде. Они с Мирко и куклой были в коридоре, играли в семью — мать, отец и ребенок, причем изображали не мирную жизнь, а сцену ссоры. Я застыла на месте. Деде обучала Мирко: «А теперь ты должен дать мне пощечину, понял?» Новая плоть копировала старую даже в игре; все мы были цепочкой теней, от века проживавших на сцене любовь и ненависть, желание и ярость. Я всматривалась в Деде: она казалась мне копией Пьетро, а Мирко как две капли воды был похож на Нино.

Вскоре в мою дверь снова постучала скрытая война, отзвуки которой попадали в газеты и на телевизионный экран: планы государственного переворота, полицейские репрессии, вооруженные группировки и их столкновения, перестрелки, убитые и раненые, взрывы бомб и убийства как в больших, так и в маленьких городах. Мне позвонила встревоженная Кармен: вот уже несколько недель не было новостей от Паскуале.

— Я думала, может, он у тебя?

— Он заезжал, но месяца два назад.

— Точно, он спрашивал у меня твой адрес и номер. Он хотел с тобой о чем-то посоветоваться.

— По какому поводу?

— Не знаю.

— Он ни о чем не советовался.

— А что говорил?

— Ничего особенного, но выглядел веселым.

Кармен опрашивала всех: Лилу, Энцо, участников собраний на виа Трибунале. Она даже позвонила Наде домой, но синьора Галиани грубо ее отшила, а Армандо сказал, что Надя там больше не живет — переехала и не оставила адреса.

— Значит, они теперь вместе.

— Паскуале с этой? Да еще не оставил ни адреса, ни телефона?

Мы долго проговорили. Я предположила, что Надя ушла из дома из-за связи с Паскуале; может, они уехали в Германию, в Англию или во Францию. Кармен спорила со мной, говорила, что Паскуале заботливый брат и никогда не исчез бы так, не предупредив ее. Предчувствия у нее были ужасные: без столкновений в квартале уже и дня не обходилось, всем, кто хоть как-то был связан с коммунистами, приходилось проявлять осторожность, даже ей и ее мужу угрожали. А Паскуале обвиняли в поджогах дома, где собирались неофашисты, и магазина Солара. Я ничего об этом не слышала и была поражена:

— Это все в нашем квартале творится? Это фашисты обвиняют Паскуале?

— Да, он у них в списке на уничтожение под первым номером. Наверно, Джино его и убил.

— Ты в полицию обращалась?

— Да.

— И что сказали?

— Чуть саму не арестовали. Там сидят фашисты еще почище наших.

Я позвонила Галиани. «Что с тобой случилось? — спросила она с иронией. — Что-то тебя больше не видно ни на книжных полках в магазине, ни в газетах. Вышла на пенсию?» Я ответила, что у меня две дочки и у меня сейчас другие заботы, а потом попросила Надю. Голос сразу стал неприветливый: «Надя девочка взрослая, решила жить отдельно и уехала». — «Куда?» — не отставала я. «Это ее дело», — ответила она и повесила трубку, не попрощавшись и не дав мне возможности попросить номер ее сына.

Найти номер Армандо оказалось непросто, еще труднее — застать его дома. Когда я наконец до него дозвонилась, он обрадовался и был даже как-то слишком откровенен. У него было очень много работы в больнице, брак распался, жена ушла и забрала ребенка, он сходил с ума от одиночества. Стоило мне заговорить о его сестре, он замолк, а потом проговорил тихо: «Мы с ней больше не общаемся». Оказалось, у них появились политические разногласия, и не только политические. «С тех пор как она связалась с Паскуале, разучилась думать своей головой». — «Они теперь вместе живут?» — спросила я. «Можно и так сказать», — отрезал он и перевел разговор на политическое положение, заговорил о резне в Брешии, о владельцах предприятий, которые сначала подкармливают партии, а потом, если дела не ладятся, начинают подкармливать фашистов.

Я снова позвонила Кармен, сказала, что была права: Надя ушла из семьи, чтобы быть с Паскуале, а Паскуале готов бежать за ней куда угодно, как собачонка.

— Что ты такое говоришь?

— Все именно так. Любовь есть любовь.

Она не верила, но я стояла на своем, рассказывала в подробностях о том вечере, что они провели у меня, настаивая на том, что они любят друг друга. На этом мы распрощались. Но в середине июня она снова позвонила мне. Она была в отчаянии. Убили Джино, средь бела дня, прямо напротив аптеки, выстрелили ему в лицо. На меня эта новость произвела тяжелое впечатление: все-таки Джино, фашист он теперь или нет, был частью нашей подростковой жизни. Но позвонила она вовсе не затем, чтобы вместе со мной ужаснуться этому преступлению. Карабинеры ворвались к ней в квартиру, перевернули все вверх дном, а потом обыскали бензоколонку. Они искали след, который привел бы их к Паскуале. Ей было еще хуже, чем в тот день, когда ее отца арестовали за убийство дона Акилле.

Испуганная Кармен то и дело принималась плакать: ей казалось, что преследователи вот-вот вернутся. А я никак не могла выкинуть из головы пустую площадь, на которую выходила аптека, и саму аптеку, которую так любила за запах пастилок и сиропа от кашля, за мебель темного дерева, украшенную яркими вазами… Особенно мне нравились ее владельцы — родители Джино, всегда вежливые, выглядывающие, ссутулившись, из-за стойки, как с балкона: они точно были там, когда это случилось, подскочили от звука выстрелов и, возможно, в ужасе наблюдали, как тело их сына оседает у порога в лужу крови. Мне надо было выговориться, и я позвонила Лиле, но она встретила известие с полным безразличием, сказала только: «А ведь карабинеры, наверное, не в обиде на Паскуале». И добавила, что, если бы даже убийцей оказался Паскуале (что она исключала), на месте карабинеров она встала бы на его сторону, потому что наш друг, строитель и коммунист, всяко лучше убитого, со всеми его темными делишками. После этого голос ее изменился, будто у нее ко мне было более важное дело, и она спросила, не смогу ли я взять к себе ее сына до начала нового учебного года. Дженнаро? Что я с ним буду делать? Я и от Деде с Эльзой уставала до смерти.

— Зачем? — спросила я.

— Мне надо работать.

— Мы с девочками едем на море.

— Возьмите его с собой.

— Мы едем в Виареджо, пробудем там до конца августа. Мальчик плохо меня знает, будет рваться к тебе. Если ты тоже поедешь с нами, — тогда пожалуйста, а так — даже не знаю.

— Ты клялась, что позаботишься о нем.

— Да, если с тобой что-то случится.

— А с чего ты взяла, что со мной ничего не случилось?

— А что, что-то не так?

— Нет.

— Так может, тогда лучше оставить его твоей маме или Стефано?

Она чуть помолчала, а потом напрямик спросила:

— Так сделаешь ты мне такое одолжение, да или нет?

— Ладно, привози, — уступила я.