— Даже этого она тебе не рассказывала? — с осторожностью спросил Энцо.

— Нет.

— Видимо, не хочет тебя беспокоить, все-таки у тебя своя жизнь. Но ты же понимаешь, что для нее это качественный скачок, а для нас вместе — большая удача. Ведь мы бы вдвоем тогда получали семьсот пятьдесят в месяц. Уму непостижимо!

— И что Лина?

— Должна дать ответ в сентябре.

— И что она решила?

— Не знаю. Разве заранее угадаешь, что у нее в голове?

— Нет. А сам ты что думаешь? Как ей лучше поступить?

— Я думаю то же, что она.

— Даже если не согласен с ней?

— Да.

Я проводила его до машины. Когда мы спускались по лестнице, я подумала, что, наверное, следует рассказать ему о том, чего он, разумеется, не знает: что Микеле любит Лилу, потому и плетет вокруг нее свою паутину, что любовь эта опасная, что она не имеет ничего общего с физическим желанием, тем более с преданностью. Я чуть не сказала ему об этом. Он мне нравился, и я не хотела, чтобы он оставался в плену заблуждений, наивно полагая, что Микеле, этот воротила подпольного бизнеса, ходит за ним только потому, что хочет купить ум его подруги. Он уже садился за руль, когда я спросила:

— А вдруг Микеле задумал ее у тебя увести?

— Тогда я его убью, — невозмутимо ответил Энцо. — Только он ничего такого не хочет. Любовница у него уже есть, это все знают.

— Это кто же?

— Мариза. Она опять от него беременна.

Мне показалось, что я ослышалась:

— Мариза Сарраторе?

— Да, Мариза, жена Альфонсо.

Я вспомнила разговор с Альфонсо. Он ведь пытался поделиться со мной своими бедами, но меня так поразили его откровения, что их содержательная сторона прошла мимо моего внимания. Я так и не поняла, почему ему было так плохо, а может, и сейчас понимала не до конца — чтобы в этом разобраться, надо было увидеться с ним снова. Но слова Энцо больно задели меня.

— А как же Альфонсо? — спросила я.

— Ему все равно. Говорят, он гей.

— Кто говорит?

— Все.

— Все — понятие растяжимое, Энцо. А что еще говорят эти все?

Он посмотрел на меня и заговорщически улыбнулся:

— Да мало ли что. В квартале только и делают, что болтают разное.

— Например?

— Вспомнили тут старую историю: утверждают, будто дона Акилле убила мать Солара.

Он уехал. Я надеялась, что вместе с ним исчезнет и все, о чем он мне рассказал. Не тут-то было. Мне было страшно, и в то же время меня трясло от злости. Чтобы освободиться от этих мыслей, я бросилась звонить Лиле. «Почему ты ничего не рассказывала мне о предложениях Микеле, особенно о последнем? Зачем выдала секрет Альфонсо? Зачем пустила в народ слух о мамаше Солара — мы же с тобой придумали эту версию в шутку? Зачем ты отправила ко мне Дженнаро? Боишься за него? Скажи мне правду, я имею право знать, что творится у тебя в голове!» В общем, я сорвалась, но, обрушивая на нее град вопросов, в глубине души надеялась, что на этом мы не остановимся, что сейчас сбудется мое давнее желание обсудить, пусть по телефону, наши отношения, прояснить их и понять наконец друг друга. Я нарочно провоцировала ее, чтобы вырвать из нее ответ на другие вопросы, которые касались лично меня. Но Лила окатила меня волной холодного раздражения — видно, я застала ее не в самом лучшем настроении. Она сказала, что я уехала много лет назад и что в моей нынешней жизни Солара, Стефано, Мариза и Альфонсо не значат ровным счетом ничего. «Езжай ты себе на море, отдыхай спокойно, пиши. Ты умная, мы все тут для тебя — неотесанная провинция, вот и не лезь в наши дела. И прошу, последи, чтобы Дженнаро как следует прогрелся на солнце, не то вырастет рахитиком, как его отец».

Ее насмешливый, едва ли не пренебрежительный тон перечеркнул все мои страхи, вызванные рассказом Энцо, и лишил меня последней надежды приобщить ее к книгам, которые я читала, идеям, которыми прониклась благодаря Мариарозе и флорентийским женским собраниям, и вопросам, которые я себе задавала. Я не сомневалась, что она, стоило ее просветить, нашла бы на них наилучшие ответы. «Ну и ладно, — подумала я, — у меня свои дела, у тебя — свои: раз тебе так больше нравится, не взрослей, продолжай играть во дворе в свои глупые игры, забудь, что тебе скоро тридцать, а с меня хватит, я еду на море». Так я и сделала.

Пьетро отвез меня с тремя детьми на машине в довольно уродливый дом, который мы сняли в Виареджо, и вернулся во Флоренцию дописывать книгу. Ну вот, говорила я себе, теперь и я зажиточная синьора на каникулах: с тремя детьми, кучей игрушек, собственным зонтиком на первой линии пляжа, толстыми полотенцами, кучей еды, пятью купальниками разных цветов и ментоловыми сигаретами; я загорю на солнце, а волосы станут еще светлее. Каждый вечер я разговаривала по телефону с Пьетро и Лилой. Пьетро докладывал, кто из немногих оставшихся с давних времен знакомых мне звонил, реже рассказывал об очередной осенившей его научной идее. Набрав номер Лилы, я сразу передавала трубку Дженнаро: он нехотя делился с ней важными, с его точки зрения, событиями дня и желал спокойной ночи. Сама я почти ничего не говорила. Казалось, Лила окончательно превратилась для меня в голос в телефонной трубке.

Однако вскоре я убедилась, что это не совсем так: часть ее присутствовала здесь, воплощенная в Дженнаро. Конечно, внешне мальчик был очень похож на Стефано, а не на мать. Но жестикуляцией, манерой говорить, отдельными словечками и агрессивностью напоминал мне Лилу в детстве. Иногда я, забывшись, вздрагивала от его голоса; иногда, слушая, как он объясняет Деде правила очередной игры, словно переносилась в детство.

В отличие от матери Дженнаро умел обманывать. Лила свою злость всегда выражала открыто, и никакими наказаниями нельзя было добиться, чтобы она вела себя сдержаннее. Зато Дженнаро при мне изображал из себя воспитанного и скромного мальчика, но, стоило мне отвернуться, приставал к Деде, отнимал у нее куклу, мог и стукнуть. Я грозила, что в наказание не буду звонить маме и он не сможет пожелать ей спокойной ночи, — он делал вид, что расстроен. На самом деле эта перспектива нисколько его не пугала: ритуальные вечерние звонки придумала я, а ему было на них плевать. Гораздо больше его огорчало, что его оставят без мороженого. Тут он пускался в рев и, рыдая, говорил, что хочет домой, в Неаполь. Я сразу сдавалась, но этого ему было мало, и в отместку мне он тайком отыгрывался на Деде.

Я была уверена, что моя дочь боится и ненавидит его. Но я ошибалась. Со временем она перестала обижаться на его нападки, напротив, все больше в него влюблялась. Она звала его Рино или Ринуччо, потому что он сказал, что так его называют друзья, и ходила за ним хвостиком, не обращая внимания на мои предостережения. Именно она часто подговаривала его отойти подальше от нашего зонтика. Я только и делала, что целыми днями кричала: Деде, ты куда; Дженнаро, иди сюда; Эльза, что ты делаешь, песок в рот нельзя; Дженнаро, перестань; Деде, если ты немедленно не прекратишь, я тебе сейчас покажу! Надрывалась я напрасно: Эльза все равно с завидной регулярностью набивала полный рот песка, и, пока я промывала ей рот, Деде с Дженнаро с той же регулярностью от меня убегали.