— Что вы от меня хотите?

— Это другой разговор. Ты знаешься с человеком по имени Садовников. Этот Садовников известен как террорист, который разыскивается властями. Ты вступил с ним в преступный заговор. К приезду в наш город Президента вы хотите отравить водопровод, кинуть в него таблетки, чтобы наши граждане посходили с ума, повалили на площадь и захватили Президента. А когда начнется ваша жидовская революция и Россия распадется на части, вы сядете на звездолет и улетите к ядреной фене. Вот я и спрашиваю тебя, где звездолет?

— Боже мой, какое безумие? Причем здесь Садовников? О каком звездолете вы говорите?

— Не стану с тобой больше возиться. Подвешу тебя на цепи, и буду бить, как боксерскую грушу, пока не вышибу из тебя твою жидовскую душу. — Он обернулся к арабу: — Давай, Ахмед, подвесь его. Отомстим сионистской гадине за муки палестинского народа.

Набежали красные роботы. Стиснули щуплое тело Зака, потащили к лебедке. Через минуту, скованный наручниками, он качался на масленой цепи, беспомощно озираясь, видя кругом клещи, тиски, зубчатые колеса, железные шкворни, — орудия средневековых пыток, с которыми ловко управлялись маленькие красные палачи.

Полковник Мишенька приблизился, грозно и беспощадно посмотрел в его бегающие, моргающие глаза.

— Где звездолет?

— Не знаю, честное слово!

Страшный удар в живот заставил Марка Лазаревича охнуть, задохнуться, задергаться на цепи. Икота, слезы, разрывающая внутренности боль не давали ему говорить и видеть. Только рядом в тумане колыхалось перед ним что-то страшное, дышащее, несущее ему смерть.

— Где звездолет?

— Не знаю!

И новый удар, от которого в животе что-то брызнуло, лопнуло, потекло нестерпимой горячей болью.

— Крыса жидовская, я из твоей печени фарш сделаю! — ревел полковник Мишенька, нанося с обеих рук боксерские удары, перемещаясь скачками вокруг висящего Зака, молотя его с разных сторон, отчего несчастный дергался и глухо охал.

Марк Лазаревич чувствовал, что умирает, что у него разорвана печень и отбиты почки. И, умирая, прибегнул к приему, основанному на природе человеческой психики, когда усилием воли душа выводится за пределы тела, помещается в бестелесную сферу, отдавая гибнущее и страдающее тело злым обстоятельствам. Этот уход из тела душа совершает, нырнув в глубину божественного стиха, который принимает в себя несчастную душу, дает ей убежище, окружает хрустальной спасительной сферой. И Марк Лазаревич выскользнул из своего терзаемого тела и, как дельфин, нырнул в сияющую глубину стихотворения. «По небу полуночи ангел летел и дивную песню он пел…» И душа, ощутив блаженство, воспарила в царственной красоте и свободе. «В минуту жизни трудную, когда на сердце грусть, одну молитву чудную я знаю наизусть…» Из одной лазурной волны душа перелетела в другую, сверкнув в стеклянном сиянии. «Запихни меня лучше, как шапку в рукав теплой шубы сибирских степей…» Душа резвилась, перелетая из одного дивного чертога в другой, из одной молитвенной красоты в другую. Соединялась с душами божественных русских поэтов, которые знали о Марке Лазаревиче, о его несчастье. Спасали его, открывали ему райские врата, принимали в свои объятия его бессмертную душу.

— Где звездолет? — наносил удары полковник Мишенька, зверея и пьянея. — Где звездолет?

«Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым…» — покачивалось при каждом ударе тело Марка Лазаревича, губы которого тихо улыбались.

— Где звездолет? — слабея, выдохнул полковник Мишенька. Сломал ребро Марку Лазаревичу и, шатаясь, побрел к столу. — Уберите жида, — приказал, падая на стул.

И уже выводили из железного отсека следующую узницу, директора сиротского приюта Анну Лаврентьевну. Ее толкали в спину красные карлики, а она шла, тяжело переваливаясь, как утка, полная, с высокой выбеленной прической, в долгополой юбке, немолодая, некрасивая. Полковник Мишенька оглядел ее с ног до головы, надеясь обнаружить хоть малейшие признаки женской привлекательности. Не обнаружил и разочарованно усадил ее на стул.

— Ну, Анна Лаврентьевна, что будем делать?

— А что надо делать? — строго переспросила Анна Лаврентьевна. — Отпустить меня надо, и дело с концом. Ни с того ни с сего врываетесь, хватаете среди бела дня, как разбойники. Дети перепуганы. Что я теперь им скажу? Что на город напали разбойники?

— Анна Лаврентьевна, вы взрослый человек. Все понимаете. Если я вам скажу, что в распоряжении следствия есть неопровержимые доказательства вашей преступной деятельности, когда вы, пользуясь служебным положением, поставляете маленьких девочек, беззащитных сироток нашему губернатору, а он производит с ними развратные действия, что вы на это скажете?

— Да постыдитесь говорить-то такое! Что это за мерзости вы говорите! В какой развратной голове такое могло родиться!

— Допустим, что в моей. Допустим, что я не придам значения поступившим заявлениям от ваших воспитанниц. Допустим, что меня в данном случае интересует совсем другое.

— Какое другое? Ведь это надо же такую гадость придумать.

— Меня в данном случае, Анна Лаврентьевна, интересует другое. У вас в детском доме работает некто Садовников Антон Тимофеевич. Он якобы преподает рисование и понуждает детей рисовать картинки на разные космические темы. Одновременно он рассказывает им о межпланетном пространстве, о конструкциях космических кораблей и готовит из них космонавтов. Нам стало известно, что он намеревается показать детям настоящий звездолет, который хранится в секретном месте еще со времен советской власти. И вы знаете о предстоящей экскурсии, знаете местонахождение звездолета. Вот я и спрашиваю вас, Анна Лаврентьевна, где звездолет?

— Да это чушь какая-то. Антон Тимофеевич прекрасный человек. Дети его обожают. Он вместе с ними сделал на детской площадке деревянный макет космического корабля. Может, про этот звездолет идет речь? Так мы его не скрываем. Ступайте на детскую площадку, и увидите звездолет с надписью «СССР».

— Анна Лаврентьевна, вы пожилая женщина. Может, в матери мне даже годитесь. Я не хочу поднимать на вас руку, не хочу делать вам больно. Прошу вас, как сын. Скажите, где звездолет, и я отпущу вас обратно к детишкам, которые места себе не находят, плачут о вас. Где звездолет, Анна Лаврентьевна?

— Каким же вы гадким делом здесь занимаетесь. Как же вы здесь людей мучаете. Одного уважаемого человека живьем зажарили. Другого, врача, который больных спасает, до полусмерти избили. Теперь меня мучить станете. Ведь вы же были когда-то мальчиком, и была у вас мама, и вы знали, что такое ласка, доброта, человеческая любовь. Вы вспомните об этом сейчас и раскайтесь. Откройте двери и выпустите нас на свободу.

— Ахмед! — свирепо крикнул половник Мишенька. — Подвесь старую черепаху вниз головой. Пусть вспомнит, где звездолет.

Красные гномы набросились на Анну Лаврентьевну, потащили к лебедке. Замкнули цепь на ноге. Включили мотор. Цепь поползла вверх, дернула ногу, и Анна Лаврентьевна нелепо стала падать, словно поскользнулась на льду. Хвала руками пол, а ее вздымали. И она уже висела головой вниз. Юбка опала, оголив толстые ноги. Ее беленая прическа рассыпалась, накрученный шиньон отвалился, и обнажились редкие седоватые волосы. Она качалась, тихо стонала, причитала, а полковник Мишенька посмеивался: