того, что ты уцелел и способен держаться в седле; почему ты не можешь представить, что выжил просто для того, чтобы ехать через летний лес на велосипеде средней ценовой категории, укладывать ребенка под «Меркнут знаки зодиака» или «Белую овцу», ждать, когда The Wrens выпустят уже новый альбом, а дракон околеет в своем подземелье: разве этого мало, твой погибший программист точно бы так не сказал. Ян дал Тимлиху поравняться с собой: но ведь это не слишком далеко от программы тех, кто копит на бэху и согласен работать говном за говно и ради говна; даже грязноротые эксперты в ток-шоу, вроде бы искренне топящие за контроль над проливами и отмену алфавита, на самом деле не верят, во что говорят; и я не знаю, кто здесь вообще еще верит во что-то, разве что мелкие книгоиздатели и мелкие книжные магазины. Знаешь, отвечал Тимлих, если тебе так важно держаться подальше от копящих на бэху, то ты должен быть меньше всех заинтересован в каком-то масштабном проекте, который если уж и сочинят, то с расчетом на них, а никак не на тебя, и тем не менее потащат тебя все туда же, и ты вряд ли сумеешь отбиться. Ян хотел было автоматически возразить «всегда можно уехать», но спохватился и снова ускорился, чтобы первым вкатиться на узкий железный мост, показавшийся впереди.

За мостом и шевелящимся коридором мокрого ивняка начиналась пустоватая деревня, за деревней недолгий участок хорошего асфальта, переходящий в растерзанную бетонку, стиснутую непроницаемым ельником: сюда не доставала жара, и Ян всегда проезжал это место как бы в полусне, чувствуя, как тонко леденеет спина; в этот раз, впрочем, здесь было не то чтобы холодней, чем обычно, но все же не так: он молчал, пытаясь разобраться, что именно стало по-другому, и в тишине, не прерываемой и Тимлихом, наконец понял, что нитевидный сквозняк, тянущийся навстречу, не просто прицельно сверлит его солнечное сплетение, а еще и звучит: это был тонкий, западающий свист, и, как только Ян различил его, ему сделалось мерзко; он затормозил, не заботясь о том, что подумает Тимлих, но, когда тот остановился рядом и озабоченно спросил, все ли в порядке, сделал вид, что достает попавшее в глаз насекомое. Скользя мизинцем по верхнему веку, он расслышал, что свист продолжается даже теперь, когда они оба стоят; я старею, сказал он себе, и еще: нужно меньше пить и больше бегать; но ему было ясно, что он вовсе не думает так. Как же я думаю, старался понять Ян, прислонив велосипед к серому стволу и неуверенно отмаргиваясь, не столько растерянный, сколько злой на себя самого; ничего не подозревающий Тимлих терпеливо ждал, до поворота на просеку, где свист этот мог бы, возможно, исчезнуть, оставалось меньше десяти минут езды, и Ян, устав актерствовать, влез обратно в седло.

Видишь, я не могу запретить этой земле заставать меня врасплох, заговорил он, когда почувствовал, что может нормально ехать; и я не могу сказать, что в этом есть явная прелесть или когда-то была; если бы я что-то действительно мог, я приказал бы ей отдать всех своих одноклассников, не добравшихся до дома (даже тех, кто перешел в другую школу ради лучшего аттестата, потому что у нас было строго): пусть бы они копили на что им угодно и даже бы голосовали за главное зло, от этого все равно едва ли что-нибудь бы изменилось. Тимлих не отвечал достаточно долго для того, чтобы гадостный свист стал практически невыносим, и наконец сказал: здесь мне не о чем спорить с тобой, я бы поступил так же и тоже не стал бы ни в чем им мешать. Муторная бетонка закончилась, снова взялся асфальт, уводящий к призрачным товариществам вдоль Горьковской трассы: до поворота было уже очень близко, и Ян не хотел думать о том, что он будет делать, если на просеке этот свист не отпустит его. Он опять разогнался, сильнее вжав голову в плечи и почти что не глядя перед собой, ельник по бокам обратился в сплошной наждачный сумрак; свист, проницавший его, стал совсем металлическим, отчего ему казалось, что он сам больше не человек, а железный болван на шарнирах, приговоренный крутить эти педали, пока его не разорвет, и, когда Ян уже был готов рассыпаться с лязгом на железные части, слева вспыхнул слепяще огромный провал: наконец началась песчаная просека, вся залитая солнцем, как патокой, и он так отчаянно вывернул в ее сторону руль, что не удержался и рухнул в песок.

Это не мой день, напряженно отшучивался Ян, пока они, вновь придавленные солнцем, объезжали по краю цепкие песчаные впадины; ненавистный свист действительно прервался, но Ян не чувствовал большого облегчения, ожидая, что тот еще настигнет его. От зноя небо над лесом как будто слоилось, а вдали было совсем пурпурным; после тощей бетонки просека была так невообразимо широка, сосны, отогнанные подальше от ЛЭП, тоже разом вздрагивали в расплавленном воздухе, и Ян, заносясь, сказал: пусть они отняли у нас то, что принято называть страной, запретили нам всякое уличное недовольство, фактически провозгласили нас выродками и вдобавок застроили наши города карикатурными доходными домами, им не отобрать у нас этого, мы всегда можем скрыться в лесу; и если бы мы могли встретить их здесь, на просеке, раз на раз, два на два, мы бы уничтожили и закопали их, разве не так? Их власть покоится лишь на том, что они никогда не ездят в лес, а наша свобода растет из того, что мы вольны провести в нем хоть всю жизнь; и мир существует, пока мы свободны, а не пока они думают, что все в их руках; вряд ли бы они согласились с этим, но мы бы не стали их спрашивать. Тимлих, ехавший следом, немедленно что-то ответил, но Ян даже не стал это слушать, он был слишком уверен в том, что проговорил сам; укрепленный, он подумал, что готов ехать так, перемалывая пески и свои колени, еще десятки километров, минуя поднимающиеся на дальних холмах или залегшие в поймах города: не столько из удовольствия, сколько из одной способности, из голого права ушатать себя так, как хочется самому. Увлекшись, Ян едва не пропустил съезд к другой, полностью секретной реке; выкатившись на дремучий и глинистый берег, они спешились и так добрели до паучьего подвесного моста, за которым зевала покинутая база отдыха, а за ней открывалась просторная лесная дорога куда-то на Киржач (по крайней мере, Яну нравилось так говорить: на Киржач; это было