Белинский был предельно правдивым человеком. Даже когда он заблуждался и принуждал себя верить в философские миражи, например в пресловутое «примирение с действительностью», могучий инстинкт истины гнал его в противоречия с самим собой и заставлял говорить и поступать противно навязанному себе убеждению.

Когда в январе сорок второго года он снова увидел Марию, то понял, что всегда любил только ее. По-видимому, этот костер никогда не угасал. И вот он вспыхнул новым пламенем. Впервые в жизни, в отличие от прежних увлечений, он любил уже не любовь, не само это состояние счастливого безумия, он любил ее, человека, женщину во плоти, Марию Орлову. Она как бы двоилась в его глазах. Он видел ее и такой, какая она сейчас, и такой, какая она была, когда много лет назад он увидел юную воспитательницу в Александровском институте, который она незадолго до того окончила. Сейчас он писал ей:

«Я совершенно согласен с А. В., что Вы были лучше всех на маленьком бале Вашей начальницы. Другие могли быть свежее, грациознее, миловиднее Вас — это так; но только у одной Вас черты лица так строго правильны и дышат таким благородством, таким достоинством. В Вашей красоте есть то величие и та грандиозность, которые даются умом и глубоким чувством. Вы были красавицей в полном значении этого слова, и Вы много утратили от своей красоты; но при Вас осталось еще то, чему позавидует и красота и молодость и что не может быть отнято от Вас никогда».

Время переиначило нравы и вкусы, оно омолодило людей, особенно женщин. В наши дни тридцатилетняя •женщина молода. В эпоху Белинского это — пожилая дама, «бальзаковский возраст». Мария Васильевна Орлова даже как бы немного стыдится в свои тридцать лет стать невестой. В смущении пишет она об этом Виссариону, называя себя старой, дурной и т. п. Он отвечает ей:

«...Что же касается до старой, больной, бедной, дурной жены, sauvage[32] в обществе и не смыслящей ничего в хозяйстве, которою наказывает меня бог,— то позвольте иметь честь донести Вам, Marie[33], что Вы изволите говорить глупость. Я особенно благодарен Вам за эпитет: бедной; в самом деле, Вы погубили меня своей бедностью: ведь я было располагался жениться иа толстой купчихе с черными зубами и 100. ООО приданого...»

Письма Белинского и Орловой по нежности, чистоте и поэтичности чувства, украшенного радостным юмором, принадлежат к лучшим образцам любовной эпистолярной лирики. Виссарион был преисполнен любовью. Все растворилось в ней — природа, отношения с людьми, литература. Теперь он приходил в восторг от романов Жорж Санд, которые раньше осуждал. Ныне он восклицал, что Санд раскрыла «таинство любви».

Его не покидало состояние восторженности. Стояли лунные вечера. Кабинет его в доме на Невском был полон серебряным сиянием. Он не зажигал света. Сквозь окно он смотрел на луну, он и к ней сейчас чувствовал нежность, потому что ведь она сопровождала его во время недавних прогулок с Марией в Москве, в Сокольниках. Он шагал по комнате, спотыкаясь о горшки со своими любимыми олеандрами, и напевал хрипловатым баском свою любимую мелодию из хора чертей в опере «Роберт-дьявол». Он не знал, куда девать себя. Ему хотелось принести Марии какую-нибудь жертву. Он бросил нюхать табак — ей не нравилась эта неизящная привычка.

Не в силах вынести одиночества, он выбежал на улицу. Оп вспомнил, что нынче у Вержбицких две именинницы. Он забежал в кондитерскую и в цветочный магазин.

У Вержбицких полно гостей. Его тотчас втянули в кадриль. Он все путал, кругом хохотали, он больше всех. Вернувшись домой, он написал письмо Марии:

«...бокал шампанского крепко ударил мне в голову... Мне совсем бы не надо пить вино; но когда все веселы и сам себя чувствуешь веселым — ну как удержишься, чтоб не подурачиться? Мне же так ново и непривычно быть веселым...»

Можно ли не посочувствовать милому Неистовому, прочтя эти слова, такие простые и грустные и вместе радостные! Он вступил в незнакомый край, в котором никогда не был: в край личного счастья.

На другой день он пошел обедать к Комаровым. Там знали о его романе с Марией. Ее тезка, Мария Александровна Комарова, почему-то была раздражительна и делала язвительные намеки. Белинский в ответ только блаженно улыбался. В конце концов Мария Александровна выпалила:

— Какие вы любите губы — толстые или тонкие?

Белинский сказал смеясь:

— Толстые, как у коровы.

Мария Александровна с досадой поджала свои пухлые губы.

Белинского ревновали к будущей жене, и притом не только женщины, но и мужчины, его друзья.

В эти же дни перед Белинским возник соблазн. Горячий поклонник его, некий Всеволод Андреевич Косиковский, богатый петербуржец, предложил Виссариону поехать с ним за границу. Маршрут: Германия, Франция, Голландия, Италия. В собственном экипаже. На два года. Косиковский просил Белинского об этом как об одолжении. Он щедро оплачивал бы его общество — шесть тысяч рублей,—нет, не взаймы, а просто за удовольствие иметь Белинского своим спутником, ибо, как выражался Косиковский, «Виссарион Григорьевич богат познаниями». Он горячо убеждал Белинского согласиться. Мало того: он подослал их общего приятеля Комарова к Краевскому, чтобы тот — упаси боже! — из деловых соображений не удержал Белинского в Петербурге.

Разумеется, никакие Краевские не могли бы помешать Виссариону. Да к тому же Краевский поддержал предложение Косиковского.

— Это путешествие,— сказал он Белинскому,— поможет вам укрепиться в своих воззрениях с большей уверенностью.

Белинский отказался. Сейчас у него был здесь магнит посильнее. Он даже не заикнулся Марии о предложении Косиковского. Просто поблагодарил его за интересное и лестное предложение и вежливо отказался, туманно объяснив это некоторыми причинами личного свойства.

Неожиданно у Белинского с Марией начались споры. Между спорящими сторонами залегли восемьсот верст, отделяющие Москву от Петербурга.

Но разве только это? Никто не существует в безвоздушном пространстве, каждый несет с собой атмосферу привычной среды — привязанностей, родственного деспотизма, представлений, доставшихся по наследству, о чести, о приличии, страха перед общественным мнением и так далее, и так далее. Спор шел о том, где венчаться: в Петербурге или в