А ветерок был нежным, а птичий, утренний хор веселым и радостным. Но не лететь я не мог. Если будет война – погибнут все. И лучше мне быть далеко и не видеть страдания моих близких. Я, прошедший несколько войн, еще ни разу не ощущал такую высочайшую степень опасности, как сейчас. Может, жизнь в спокойной и благополучной Германии и отсутствие ежедневного стресса сделали меня более уязвимым и чувствительным.

«Неужели мизантропы и сатанизм победили? – думал я. – Кто они, эти идиоты, чьи ручонки тянутся к красным кнопкам? Нет, это только страшилки, ну не решится никто взорвать мир. Я надеюсь…»

Подошла машина. Мой водитель Фридрих был спокоен, в прекрасном настроении. Он со смехом отверг все мои мысли о возможной мировой войне. Блаженны незнающие, ибо ничто не омрачает путь их во мраке… Больше темы войны мы не касались.

Я дремал всю дорогу до Дюссельдорфа. В самолете я сразу же провалился в сон и не просыпался до самого Стамбула. В Стамбуле я был несколько раз. Последний раз мое посещение Стамбула было связанно с транспортировкой тяжелого обожженного турецкого рабочего, пострадавшего при взрыве на стройке завода в Екатеринбурге. Пострадавший был в коме, на искусственной вентиляции легких, но мы отлично справились с задачей и передали его турецким коллегам без ухудшения за время транспортировки. Ровно десять лет прошло, а было как будто вчера.

Время до рейса в Тбилиси было очень мало. Благо я был без багажа – бежать пришлось в хорошем темпе, и я успел как раз к началу посадки. За то время, пока бежал и стоял в очереди на посадку, успел посмотреть на айфоне новости. Война пока не начиналась, но поток взаимных угроз не прекращался. Полет до Тбилиси проходил недалеко от границы с Сирией. Так что если что, то «грибы» будут хорошо видны.

В аэропорту Тбилиси меня встречали Этери со старшим братом Шалвой. Через пятнадцать минут мы уже были в реанимации. Абсолютно новый, месяц назад открывшийся госпиталь был еще неуютным и необжитым. Но был один несомненный плюс – в нем не было внутрибольничной инфекции. Заведующий реанимацией и заведующий нейрохирургией явно по старой советской привычке с трудом скрывали раздражение и всем своим видом показывали абсолютное нежелание к сотрудничеству. Такое поведение было присуще амбициозным и дрожащим за свой авторитет врачам и всегда показывало степень неумности. Я давно отвык в Германии от такого арогантного стиля коллегиального общения.

Но вот мне принесли утренние анализы Звиада, и они были идеальны. Как у здорового человека. И клинический анализ белой и красной крови, и биохимические показатели. В неврологическом статусе – атония. Полное отсутствие рефлексов и умеренно расширенные зрачки. За два часа до моего появления в реанимации Звиада прооперировали, наложили трахеостому. После операции гемодинамика стала нестабильной, вновь были подключены вазопрессоры и кардиотоники, правда, в небольших дозировках. Я попросил выполнить свежий анализ крови. Заведующий реанимацией вышел и через две минуты вернулся с анализами, сделанными двадцать минут назад. И опять показатели были оптимальными. Я попросил показать последние исследования томограмм мозга. Коллеги не возражали и отправили меня с родственниками к руководителю отделения лучевой диагностики. С нами они демонстративно не пошли.

В отличие от нейрохирурга и реаниматолога, профессор Кипиани оказался милейшим человеком, контактным и очень профессиональным. Он с удовольствием показал мне динамику изменений томографических исследований мозга. На снимках не отражалась картина тотальной ишемии мозга, мозговой кровоток при контрастировании был сохранен.

Дальнейшее обсуждение состояния Звиада было совместным с врачами клиники, мамой, братьями и сестрами Звиада. Да, еще присутствовала женщина, крайне неприятная и постоянно пытающаяся вмешаться в ход обсуждения, – подруга семьи. Аура у нее была точно черная, и я интуитивно старался не стоять с ней рядом и минимально вступать в контакт.

Ситуация оставалась непонятной. Пациент в атонии. Гемодинамика нестабильная. Лабораторные показатели в норме. Ясности никакой. Врачи клиники продолжали утверждать, что у пациента смерть мозга. Но когда я спросил у них про выполнение протокола диагностики смерти мозга, оказывается, они его не знали. Я опять подтвердил, что пациент транспортабелен, но судить об окончательной степени повреждения мозга можно только после выполнения рутинных для любой немецкой клиники тестов – к сожалению, данный госпиталь не обладал соответствующей аппаратурой. Поэтому необходимо было обратиться в институт нейрохирургии, где имеется все необходимое для постановки точного диагноза. Все были согласны.

Мы вышли из клиники. В небольшом скверике перед госпиталем мужественная мама Звиада, Гиули Вахтанговна, спросила меня:

– Доктор, у нас есть хоть маленькая надежда? Доктор, прошу вас, скажите честно.

Я был абсолютно честен.

– Сейчас пациент стабилен. Да, Звиад может выжить. Но я не могу ничего сказать о степени поражения мозга. Только дополнительные методы исследований смогут нам помочь понять происходящее.

Видя состояние матери, я понимал, что одно неосторожное слово и малейшая фальшь могут убить эту сильную и гордую женщину. Ситуация была очень сложная. Я прекрасно понимал, что шансы восстановления интеллекта практически равны нулю. В то же время я ощущал во всем происходящем со Звиадом влияние неких неизвестных мне сил. Возможно, кто-то хотел скрыть истинную картину происшедшего с Звиадом и активно вмешивался в процесс его лечения. Неясность причин, приведших к остановке сердца, нереальность длительности клинической смерти и последующей довольно быстрой стабилизации в состоянии, поведение лечащих врачей, диссонанс лабораторных данных и клинической картины – все это указывало, по моим ощущениям, на криминально-мистический характер происходящих событий. Или же то были мои параноидальные фантазии. Сейчас же Гиули Вахтанговне нужно было сказать правду и в то же время не убить ее этой правдой.

– Дорогая Гиули Вахтанговна, сейчас, глядя вам в глаза, я могу сказать абсолютно искренне: ваш сын на сегодняшний день стабилен. Звиад пережил острейший период, и наметилась четкая положительная динамика в его состоянии. Что касается мозга и прогнозов на восстановление сознания, то мне непонятна картина происходящего. После проведения намеченных нами исследований мы сможем уже более предметно говорить о степени и глубине поражения мозга и прогнозах. Мой опыт реаниматолога, много лет занимающегося пациентами с травмами мозга, не позволяет сейчас делать ни пессимистических, ни оптимистических прогнозов. Но если вы спросите, были ли в моей практике случаи восстановления сознания после столь длительной комы, то я отвечу вам – да. Такие случаи были. Не всегда наши прогнозы и наши умозаключения верны. Ибо! Есть высшая сила – и это Господь, который в конечном итоге и определяет судьбу каждого человека.