хлеб лирики, поэтому ей, в отличие от прочих жанров литературы, позволительно говорить от авторского лица что Бог на душу положит, если, конечно, эти речи характерны для данного настроения. Примеров не счесть: “Я знаю – гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!” (В. Маяковский); “На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят…” (А. Тарковский). И только сухарь и зануда придерется к психологически оправданным гиперболам: “Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим…” (А. Пушкин) или “А вот у поэта всемирный запой и мало ему конституций…” (А. Блок). Искушенный читатель не мерит стихи на аршин бытовой этики – он ищет достоверности переживания, его эссенции: любовь – так Любовь, скука – так Скука и т. п. Привилегия лирики – снять сливки с драматической ситуации, сказать о следствиях, не вдаваясь в причины.

Но за льготы “бессодержательности”, “безответственности” и “верхоглядства” приходится, с чего я и начал, платить высокую цену: трудиться по двухбалльной системе – всё или ничего.

“Крепкая проза” – снисходительный, но комплимент; “крепкие стихи” – уничижительный отзыв. Профессиональная, не хватающая звезд с неба проза способна обогатить нас новыми знаниями, чужим опытом и непривычным взглядом на вещи; наконец, просто поможет скоротать дорогу или час-другой ожидания. Средней руки картина оживит стену в квартире, гостиничном номере и т. п. Но прилежное чтение чего бы то ни было “крепкого” и “профессионального”, записанного “в столбик”, – занятие, достойное чичиковского слуги Петрушки.

“Стихи не читают – стихи почитывают”, – поправила подростка Александра Жолковского его интеллигентная мать, когда тот перечислял свои каникулярные достижения.

Ну хорошо, поэзии больше, чем какому‐нибудь другому роду литературы, противопоказано быть всего лишь “литературой”. Но ведь и буквальная “неслыханная простота” для нее не выход. Эпитет “безыскусный” бывает похвалой применительно к прозе, но не к поэзии, которая и существует исключительно за счет диковинных технических ухищрений. Пройти какую‐либо дистанцию пешком – одно, но для того, чтобы покрыть ее на лыжах или велосипеде, нужен навык; иначе эти вспомогательные приспособления будут лишь обузой и посмешищем. Как и большинство вкривь и вкось зарифмованных тостов, школьных утренников, капустников, песен, рекламных призывов и пр. Но показательно и справедливо неистребимое людское убеждение, что праздник и поэзия – явления одного порядка!

Стихов non-fiction не существует в природе. Стихотворная речь как таковая – всегда притязание на художество.

А с художества – и только художества – и спрос другой. И слова поэта Алексея Цветкова, что “стихи должны поражать”, не кажутся преувеличением. Именно что должны.

Но уцелеть в такой борьбе за выживание очень непросто, и статистически Толстой, выходит, прав: что за странная доблесть – говорить куплетами? Аттракцион такой, что ли?

Поэзия, конечно, роскошь, но для ценителей – крайне насущная. Я бы сравнил впечатление от шедевров лирики с воздействием утреннего крепкого, вручную сваренного кофе. Голод уже утолен. Впереди будничные дела. Но в считаные минуты, пока неспешно обжигаешься этой сладкой горечью, ты чувствуешь, что твои внутренние уровень и отвес на месте, и ненадолго совпадаешь с самим собой.

2014

Метафизика поэтической кухни

Петру Вайлю

Создание стихотворения – парад авторского безволия, стечение случайных речевых обстоятельств.

Бывает, какой‐нибудь словесный оборот цепляет слух, кажется интонационно обаятельным и многообещающим. Повертев его мысленно так и эдак, ты откладываешь свою находку до лучших времен: пока тебе нечего с ней делать. Но считаные секунды первого приближения к будущему стихотворению озарены, как фотовспышкой, повышенной восприимчивостью, все сопутствующие этому мгновению впечатления и бытовые подробности – ожидание трамвая, мелкий дождь, лица в очереди – западают в память навсегда.

Отныне у тебя в сознании сидит заноза, фраза-камертон, к которой будут – неделю, месяц или год – прибиваться родственные ей по тональности обрывки речи.

Ты начинаешь обживаться с обновой, уяснять на ощупь ее будущее окружение, наконец, можешь промычать, прочесть “с выражением” еще не существующее стихотворение, насчитывающее всего‐то одну строку. Теперь под примерную интонацию нужно содержание, как уважительная причина для этой интонации, – так нужен повод для ссоры, когда обуревает раздражение. Автора-новичка смущает беспринципная легкость, с которой на потребу литературному изделию меняется тема стихотворения, скажем, безответная любовь – на страх смерти, а тот, в свою очередь, на трудности писательского ремесла. Это смущение проходит, когда понимаешь, что стихам виднее. Те редкие случаи, когда усилием воли заставляешь себя следовать избранному предмету, приводят к созданию не полноценного стихотворения, а перевода – зарифмовыванию мысли, как правило довольно плоской.

На первом этапе работы как раз важно поменьше “работать”, не пороть горячку, не мешать стихотворению самому себя написать. Наконец оно в общих чертах образовалось. Сейчас можно дать волю трудолюбию, аккуратности и версификационному навыку, снова идти по трупам собственных намерений, на сей раз – в интересах размера и рифмы. Но эти жертвы редко искажают замысел до неузнаваемости, потому что стихотворение уже существует и его смысл и пафос, как правило, перевешивают изменения, вносимые последующей правкой.

Дело сделано. С приятным удивлением ты обнаруживаешь, что, несмотря на превратности сочинительства, стихотворение имеет смысл и смысл этот на порядок глубже и великодушнее того, что ты обычно думаешь и говоришь.

Язык не поворачивается назвать такую деятельность профессиональной. О каком профессионализме может идти речь, если до последнего момента ты не знаешь, получилось у тебя что‐то или нет – и что, собственно, получилось! Грош цена водопроводчику, строителю, хирургу, опирающемуся в своей работе на смутную надежду, что кривая вывезет. А здесь на кривую все упования. Ну, почти все. То есть можно написать крепкое среднеарифметическое стихотворение “с гарантией”, но оно, скорее всего, не жилец.

С годами ты свыкаешься со своим непредсказуемым времяпрепровождением и однажды обращаешь внимание на одну очень знакомую странность первой главы Книги Бытия: Бог сперва создает свет, сушу, моря, флору, светила, фауну, человека, а только потом видит, “что это хорошо”. Именно в таком порядке, задним числом. И тебе в душу закрадывается подозрение, что мир создан чудом – и в прямом, и в переносном смысле слова.

Многие настаивали на наличии таинственной связи между искусством и религией. Связь эта, безусловно, существует, но не нравственная, а другая, не такая идеологически прямолинейная, как это иногда представляется энтузиастам веры.

Есть известная детская игра: двое, взяв веревку за концы, вращают ее, а третий, поймав ритм, сбоку “влетает” в середину и скачет через вращающуюся веревку, не задевая ее ногами. Так и здесь: многое в искусстве зависит от художника, от его личности, мастерства; многое, но не всё. Вне и независимо от нас существует какая‐то сила, не учитывая которую