— Ах, боже мой! Прыгать в сад? Скорее расскажи мне, в чем дело!

— После.

— Ты видишь, что, оставляя меня в неведении, ты делаешь мне гораздо более вреда. Нетерпение — это лихорадка.

— Ну, извольте, месье Эсперанс.

— Прежде всего мы условимся: так как я называю тебя Понти, ты должен меня называть просто Эсперансом.

— Это было из уважения… Но, если вы хотите непременно, я стану рассказывать скорее.

— Что такое?

— Вот уже два дня каждый вечер какой-то мужчина пробирается в цветник.

— Какой мужчина?

— Если бы я это знал, я не чувствовал бы ни этой дрожи, ни этого недоумения.

— Надо предупредить братьев…

— Как бы не так! Чтоб я пропустил случай, нет! Нет!

— Какой случай?

— Человек этот появляется вон там, на конце маленькой стены. Вы знаете?

— Да. Я провел целый день у окна и любовался этим чудным садом.

— Вы знаете, что перед нами находится новое здание.

— Где ссорятся?

— Да, эти злые птицы, которых называют женщинами. Ну, это здание совершенно отделено от монастыря стеной, а стена эта покрыта прекрасными персиками…

— Однако в этой стене есть дверь, сообщающая двор с новым зданием.

— Дверь заперта со стороны жителей павильона. Не оттуда входит этот человек. Нет, он приходит справа, как будто через монастырь.

— Боже мой, ты понапрасну мучишь себя. Повсюду, где есть женщины, приходят мужчины. Где есть женщины, там есть и интриги, а мужчины все мотыльки, ночные бабочки. Если в этом новом здании сияет свет в глазах одной из этих женщин, сейчас является ночная бабочка и любуется им, пока не обожжется.

— О! Я уже все это говорил себе, — отвечал Понти, — и с вариантами, не очень лестными для женщин. Но надо же верить очевидности. Если бы этот человек приходил для тех, кто живет в этом здании, он ходил бы туда, не правда ли?

— Я думаю!

— Ну а я видел его вчера под нашими окнами.

— А!

— Он смотрел, ходил, как собака, которая чует дичь, и прятался за кустами сирени и померанцев.

— Это странно.

— Вы думаете, что этот человек приходит к новому зданию, а я думаю, что он приходит к нам.

Эсперанс приподнялся.

— Подумайте, — сказал Понти, — не интересно ли кому-нибудь знать, что сделалось с месье Эсперансом после его странного исчезновения с балкона под каштановыми деревьями?

— Ты прав.

— Подумайте также, не интереснее ли еще кому-нибудь кончить здесь то, что так хорошо было начато там, то есть расстроить все труды добрых женевьевцев и заменить воскресшего Эсперанса молодым человеком, навсегда положенным в гроб?

— Понти, — прошептал Эсперанс, — в таком случае ты имел не очень удачную мысль поместить нас так близко к этому негодяю.

— Я хотел сделать так, чтоб он был близко ко мне. Вот моя мысль: если этот ночной бродяга — ла Раме, как я полагаю, или его сообщник, он воротится, станет на прежнее место, даже как-нибудь улучшит свой план, чтобы приблизиться к нам. Вдруг я упаду к нему на спину из этого окна, которое только в трех футах от земли. Прекрасное будет зрелище, любезный Эсперанс, зрелище, которое, конечно, не будет стоить зрелища Крильона на проломе, но всякому свое. Вы с вашей постели будете иметь это удовольствие. Вы сделаете мне одолжение оставаться тихо и спокойно и не ускорять биение вашего сердца. Я не подвергаюсь ни малейшей опасности и не буду наблюдать ни малейшей вежливости. Когда имеешь дело с подобным убийцей, не для чего надевать дворянские перчатки. Я прыгну, схвачу его за горло, чтоб удостовериться в его личности, и проткну ему тело шпагою до рукоятки. Я прошу у вас на это всего четверть минуты. Притом, — прибавил Понти, — надо все предвидеть. Если в этой битве, к несчастью, я буду побежден — это трудно, это невозможно, но с пошлецами надо всегда опасаться какой-нибудь измены, нога может у меня поскользнуться, я могу наткнуться на какой-нибудь нож, который у этих негодяев всегда торчит в кармане, — в таком случае возьмите мой кинжал; у вас все-таки достанет настолько сил, чтобы держать его в ваших руках, как гвоздь. Разбойник, победив меня, придет вас доконать, он наткнется на острие и кончит свою судьбу, как говорится, в ваших руках. Если я еще буду дышать, уведомьте меня криком, и мое последнее дыхание будет веселым хохотом.

— Какое воображение! — хотел сказать Эсперанс.

В эту минуту девять часов пробило в капелле монастыря.

— Шш! — сказал Понти. — Молчите, настал час.

Понти стал на колени перед открытым окном, прежде закутав Эсперанса занавесками и вложив ему в руки кинжал. Ночь была великолепна; окна нового здания сверкали от первых лучей луны; весь сад, примыкавший к монастырю, был погружен в глубокую темноту. Голова Понти высовывалась за подоконник, но он спрятал ее за большой фаянсовой вазой с растениями.

Эсперанс также высунул любопытную голову из занавесок и протянул свою вооруженную руку. Понти, как браконьер, подстерегающий дичь, протянул назад свою правую руку, что означало для Эсперанса: я вижу кое-что.

В самом деле, человек, длинные ноги которого шли по тропинке возле стены, а толстая спина сгибалась, перешел через цветник в аллею, обрамленную померанцевыми деревьями. Он остановился в двадцати шагах от того окна, где подстерегал Понти.

Можно было слышать, как хрустел песок под его ногами. Сердца обоих молодых людей бились так сильно, что, несмотря на все предосторожности Понти, здоровье Эсперанса не могло поправиться от этого.

Незнакомец присел за померанцевым деревом, большая кадка которого скрывала его всего, потом, осмотревшись спереди и сзади, и к зениту, и к надиру, как делают воробьи, боящиеся быть застигнутыми в воровстве, он приблизился к дому на расстоянии шести шагов от окна.

Понти, горя нетерпением и гневом, всеми свирепыми страстями, которые разжигают в человеке жажду крови, свойственную тиграм, не ждал долее. Взяв в зубы обнаженную шпагу, он вспрыгнул почти на спину к таинственному гостю, схватил его одной рукой за горло, по своей программе, другою за пояс, и, подняв в воздух, принес и бросил его, как массу, в комнату Эсперанса. В один миг он запер окно и, приблизив свои пылающие глаза к лицу врага, сердцу которого угрожала его шпага, он прошептал:

— Мы захватили тебя, разбойник!

Эсперанс поспешно вынул лампу из алькова, и тогда глазам их представилось очень любопытное зрелище.

— Это не он! — закричал Эсперанс, приметив тощую и странную фигурку, отвратительно бледную и испуганную, с согнутой спиной, с кривыми коленями, дрожавшими от страха.

— Это горбун, — сказал Понти.

— И без оружия, — прибавил Эсперанс.