— Он не кричит? Не пьет? Скромен, как девушка?

— Если бы я был скромен, как некоторые девушки, — вскричал Понти, — это было бы мило!

Эсперанс заставил его замолчать взглядом, который уловил и Крильон.

— Мои гвардейцы, как кажется, имеют секреты между собой, ну что ж, посмотрим… Итак, все идет хорошо, прощайте, Эсперанс, до свидания. Пойдемте, Понти, вы поможете подержать мне стремя. Со мной приехал ла Варенн по приказанию короля; но он без сожаления остановится где-нибудь в другом месте. Пойдемте.

Понти пошел за Крильоном, понурив голову: он подозревал, по какой причине его уводит полковник.

— А мое поручение? — спросил Крильон.

— Какое поручение, полковник?

— Записка, которую я тебе велел взять.

— Ах да! В платье месье Эсперанса я ее не нашел.

— Ты лжешь!

— Уверяю вас, полковник…

— Ты лжешь!

— В дороге это записка могла потеряться.

— Говорю тебе, что ты лжец и бездельник! Ты раз сказал Эсперансу, о чем я приказал тебе молчать. Великодушный Эсперанс взял с тебя обещание сбить меня с пути, как старую ищейку.

— Но, полковник…

— Довольно! Я не люблю людей, которые идут мне наперекор и изменяют мне.

— Чтобы я изменил вам, полковник, я!

— Конечно, потому что ты рассказал то, что я тебе доверил; ты вдвойне должен был мне повиноваться: как твоему полковому командиру, как твоему покровителю; ты обязан был отдать мне свою жизнь, если бы я ее потребовал; а я считал тебя довольно храбрым человеком, для того чтобы расплатиться за свой долг.

— Ах, полковник! Пощадите меня.

— Если бы мы были в лагере, — сказал Крильон, постепенно разгорячаясь и крутя свои усы, — я велел бы тебя расстрелять. Здесь же, как дворянин дворянина, я тебя осуждаю; как господин слугу, я тебя прогоняю! Собери свои вещи, если они у тебя есть, и уходи!

— Ах, полковник! — сказал Понти, бледный и расстроенный. — Сжальтесь над бедным, беззащитным человеком.

— Я готов. Подай мне эту записку.

Понти потупил голову.

— Подай, или ты лишишься не только доверенного поста, который я назначил тебе здесь, но лишишься и звания гвардейца. Я твой полковник и прогоняю тебя. Ты уже не находишься больше на службе короля.

Понти поклонился, черты его были расстроены отчаянием.

— Записку! — опять потребовал Крильон.

Понти молчал.

— Господин Понти, — прибавил Крильон, взбешенный этим сопротивлением, — я даю вам неделю, чтобы воротиться в вашу провинцию. Я даю вам пять минут, чтобы оставить монастырь.

Слезы брызнули из глаз молодого человека; он с трудом прошептал:

— Позвольте мне, по крайней мере, обнять в последний раз месье Эсперанса.

Крильон не отвечал.

— Я ворочусь через минуту, — сказал Понти, направляясь к комнате раненого.

Он вошел со сжавшимся от горя сердцем и наклонился над кроватью своего друга.

— Что с тобой? — спросил Эсперанс.

— Ничего… ничего… — сказал Понти прерывающимся голосом. — Спрячьте вашу записку, спрячьте ее скорее.

— Зачем? — спросил Эсперанс, приподнимаясь.

— Полковник Крильон меня прогоняет, — сказал Понти, вдруг зарыдав, как ребенок.

Эсперанс вскрикнул и сжал Понти дрожащими руками.

— Нет, дуралей! — вдруг сказал кавалер, отворив дверь ударом кулака. — Нет, я тебя не прогоняю. Оставайся… ты честный малый. Вот они теперь оба расплакались, дураки. Оставьте у себя ваши записочки, если это вам нравится. Как глупы эти мальчики! — И он убежал, стыдясь, что чувствует влажность на своих ресницах.

После того как Эсперанс заставил Понти рассказать все, оба друга долго обнимались.

— Да, я скоро выздоровею, — сказал Эсперанс, — во-первых, для того чтобы любить тебя, во-вторых, для того чтобы присутствовать при осаде.

— И чтобы отмстить женщинам! — сказал Понти.

На другой день Понти, находившийся в задумчивости и в странной озабоченности, спросил брата Робера, когда тот пришел навестить Эсперанса, нельзя ли переменить комнату в первом этаже на другую в нижнем жилье, так чтобы раненому, которому скоро позволят делать несколько шагов по саду, не приходилось бы спускаться с лестницы.

Брат Робер отвечал, что именно под этой комнатой в нижнем жилье есть спальная, не такая красивая и не с яростной коварностью, но эти господа найдут в ней то удобство, которое желают.

День был истрачен на перенесение Эсперанса в эту комнату. Вечером Эсперанс лег в постель, проведя несколько часов на кресле; это была первая милость его доктора. Он немножко устал. Ему нужен был покой, и ни могущественное очарование вечера, такого прекрасного и прохладного, ни привлекательность полдника, приготовленного Понти, не отвлекли его от сна.

— Ужинай один возле моей кровати, — сказал он своему товарищу, — и расскажи мне какую-нибудь хорошую историйку, во время которой я засну. Ну, садись же за стол и сделай честь монастырскому вину; ведь тебя не ранил ла Раме.

Понти приложил палец к губам.

— Молчите! — сказал он. — Теперь, когда мы в нижнем жилье, надо говорить тихо. Нет, я ужинать не стану, благодарю.

Эсперанс с удивлением посмотрел на него.

— Я даже у вас попрошу, — прибавил Понти, — позволения остаться у окна и, следовательно, отворить это окно.

— Я не понимаю, любезный Понти.

— После, после! — сказал гвардеец.

— У тебя со вчерашнего дня какие-то таинственные ухватки, которые меня удивляют! — вскричал Эсперанс, приподнимаясь. — Вчера вечером ты также смотрел из окна нашей прежней комнаты, вдруг я видел, как ты наклонился, стал примечать, потом вдруг погасил лампу и опять стал наблюдать.

— Это правда, — сказал с волнением Понти.

— А сегодня ты отказываешься ужинать, просишь отворить окно…

Понти взял лампу и спрятал ее в альков Эсперанса, так что комната сделалась темна, а свет все-таки оставался на случай.

— Ты опять принимаешься за свои проделки… Это что-нибудь да значит, Понти!

— Значит, — отвечал Понти. — Но некоторые вещи не касаются раненых, которым волнения могут быть вредны.

— Стало быть, это что-нибудь ужасное?

— Может статься и так.

— Так ты для этого просил брата Робера перевести нас в другую комнату, потому что предлог лестницы показался мне странен.

— Из первого этажа придется выше прыгать в сад, чем из нижнего жилья.