по тому времени – от голода. Их отправили в госпитали, но они были такими…это страшно. Представьте, когда, – он показал руками от головы до пояса, а дальше сделал продольное движение, будто говоря «и ниже», – ваша кожа обтягивает ваш скелет. Это так и было. Вы буквально видите кости, ребра, череп, на котором уже нет волос. Обтяните плотно кожей макет скелета человек из класса биологии, вставьте ему глаза, только которые уже практически безжизненны, зубы можете не вставлять, не у всех они оставались, и вы увидите что такое Алиментарная дистрофия третьей степени. Но вы будете знать, что это скелет, а не человек. Он не одушевлен. Вот такие были и люди тогда, в том городе. Не все, конечно не все. Но так они умерли. Мои близкие. Мне остался только их прах, который я оставил в квартире, и сказал себе, что если не умру, если бомба не сотрет к черту дом, где я «их» оставил, то я их похороню. Как видите, дом устоял, а я выжил, хоть и был ранен не один раз, но не смертельно каждый из них. И знаете…тогда, когда такое происходит, когда такое видишь…это больно, но это не боль утраты, не боль скорби, это боль злобы. Ленинград тогда, нет, он не умирал, а жил! Как он жил…я не могу понять до сих пор. И, наверное, не пойму никогда, что все мы сделали, особенно жители отрезанного города. И фашисты не понимали, когда слышали в этом, как казалось, мертвом городе, музыку, когда люди умирали, но не сдавались, когда они жили! Они просто, – он сказал грубо, – от такого. Сами вспомните фильм «Блокада». Будрайтис там все это сыграл просто блестяще! И знаете, такое и правда, никогда не выходит из головы. Я говорю о себе, но уверен, что у большинства все также. И порой, чаще всего ночью, во снах, я вновь вижу моя жену, дочь и знаете как выглядит этот сон? Сначала они гуляют в цветущем парке, везде зелень, светит солнце, а потом миг, – он провел указательным пальцем перед собой быстро слева направо, – и они уже ползут ко мне такими, какими я их видел последний раз, по снегу, – он сделал паузу и устремил свой взгляд в окно.

В этот момент женщина открыла дверь купе.

– Мы закончили, – сказала она.

Екатерина только кивнула в ответ и женщина прикрыла дверь.

– Потом я женился второй раз, – продолжил мужчина, смотря на темноту за окном идущего поезда, – у меня двое детей. Снова, кстати, девочки, – когда он это говорил, он повернул голову к Екатерине и улыбнулся, затем снова стал смотреть в окно и продолжил, – так что цените! Цените и помните то, за что воевали люди, за что терпели насилие женщины, за что умирали дети. Если бы у меня была возможность что-то одно изменить в жизни людей…я бы к чертовой матери уничтожил всё оружие на Земле, – он поднял глаза на Екатерину, – и сделал бы так чтобы никто никогда не смог его производить.

– К сожалению, войны – это деньги. И очень часто те, кто их затевает, эти войны, о людях думают в последнюю очередь. Если думают о них вообще, – вставила тихо и грустно Екатерина.

– Согласен с вами. Сейчас этот действительно, просто деньги. А главное то, что всем на это плевать.

– Знаете, я впервые общаюсь с участником войны вот так…близко. Мне кажется, что вы могли бы рассказать еще очень очень многое.

– Конечно, – он сделал паузу и сказал четко и жестко, – могу, – а затем всем телом повернулся к Екатерине и посмотрел ей прямо в глаза, – но я думаю, что вы не захотите слушать обо всём этом Много снято достойных фильмов в Советском Союзе об этом. Война рассмотрена с различных сторон и разными взглядами. И они все, эти фильмы, книги, правдивы, честны. Но. Запомните одно – все было гораздо страшнее.

Екатерина вмиг вся вздрогнула.

– Есть что-то, что навсегда остается здесь, – он указал на голову, – что нужно пережить, чтобы ощутить всецело. И если люди об этом когда-то забудут, скажут чтобы все это ерунда, особенно жители стран, переживших это…цикл повторить, только кровавее, страшнее, ужаснее.

Екатерина стояла и не двигалась. Кроме них в проходе была еще одна пара мужчин в самом конце вагона, которые яростно что-то обсуждали.

– Спасибо вам, – только и смогла она сказать сейчас.

– Когда я вижу таких девушек как вы, то я не беспокоюсь за то, что память об этом всем не умрет. Надеюсь, что в нашей стране осталось большенство именно таких людей. Главное, не забывать это, но и шибко праздновать и делать что-то глобальное , делать из этого великое торжество тоже нельзя. Хоть это и победа, великая победа, без преувеличения. Но в первую очередь это боль, это страдания, которые пережили люди. Праздник скорби и радости. Но больше все же скорби, а лишь потом радости. И я надеюсь, что больше никогда не увижу танки на площади Урицкого.

– Вы говорите абсолютно также, как и считаю я сама, – тут Екатерина решила сменить тему, – вы спать пойдете?

– Я плохо сплю в поездах, честно вам скажу. Зачем я беру такой поезд, если все равно почти не сплю? – угадывая вопрос Екатерины, сказал он, – я не знаю. Может, это связано с историей, может еще с чем-то. Но поезд удобен своим временем, это правда.

– Ну вы ведь ляжете? – с заботой, которая появилась сама не понимания откуда, спросила Екатерина

– Конечно. И кимарить буду. Но полноценно спать я не могу.

– Понимаю.

– А вы как спите в поездах?

– Крепко. Я привыкла, потому что, практически, только на них и езжу. Извините, вы подождете? Я переоденусь и выйду снова.

– Конечно.

– Спасибо.

Мужчина отвернулась к окну, а Екатерина открыла дверь купе. Над верхней полкой горел свет, там женщина лежала и читала, а над Екатериной сверху уже спала девочка. Екатерина старалась как можно тише достать вещи, но когда так тихо, то это сделать проблематично. Она достала из сумки спальную футболку и шорты. Быстро переоделась, повесила вещи на крючок. Лифчик она не стала снимать. И через несколько минут снова вернулась к мужчине, который сразу развернулся, как услышал открывающуюся дверь купе. На ней была белая, довольно свободная, футболка и светло-желтые шорты, которые доходили до середины бедер. Ходила она босоножках. Они снова стояли рядом.

– А сколько вам лет? – спросила Екатерина, прижимаясь спиной к перекрытию между окнами.

– Восемьдесят пять лет.

– И все это время вы так и ездите в