Элен была из тех, кого невозможно игнорировать. Даже в комнате, полной людей, внимание и нить разговора обычно медленно, но верно перемещались к ней. Эдит Шлосс впоследствии писала Элен: «Ты излучала такую женственность, что, словно ластиком, стирала в своем кругу присутствие любой другой женщины… Мужчинам льстила мысль о том, что они тебе интересны; ты знала, как себя с ними вести… Но почти все твои поступки тогда, как, впрочем, и всегда потом, подстегивались невероятным восхищением Биллом»[710]. Через Эдвина Денби, который временно замещал в New York Herald Tribune балетного критика, ушедшего на войну, Билл и Элен начали встречаться с состоятельными людьми из Аптауна. Один венский психоаналитик и его жена довольно сильно ими увлеклись и каждый вторник приглашали на обед. Элен рассказывала: «И тогда вся наша остальная неделя начала строиться вокруг этой единственной действительно отличной трапезы»[711]. Элен приложила все усилия, чтобы завоевать расположение этой пары не только потому, что ей очень нравилась их компания, но еще и потому, что они могли помочь карьере Билла. Охватила она и противоположный конец социального спектра. Например, девушка узнала, что один кассир из кафе «У Стюарта» на перекрестке 23-й и Седьмой улиц откладывает из своей скромной зарплаты деньги, чтобы покупать работы у местных художников. «К сожалению, у этого парня был безошибочный глаз на неправильных людей, — рассказывала потом Элен. — В те времена он мог за одну и ту же сумму денег купить что угодно, в том числе действительно хорошие вещи». По мнению художницы, некоторые из работ, которые купил этот кассир, были лишь скверными копиями полотен Билла[712]. «Как-то я сделала пару презрительных замечаний по поводу этих подражателей, а Эдвин Денби сказал мне: „Не будь женой художника. Если действительно хочешь помочь Биллу, не нападай на других мастеров. Говори только о тех, кто тебе нравится“». Эти слова заставили Элен задуматься. «Я воспользовалась советом Эдвина», — рассказывала она[713]. Девушке хотелось, чтобы Денби, самый культурный из окружающих мужчин, продолжил делиться с ней опытом. И он стал еще одним наставником Элен.

Один из друзей Эдвина называл его «идеальным учителем». Поэт, танцор, критик и актер, Денби был знаком в Нью-Йорке со всеми, кого стоило знать. Его дом в интеллектуальном, художественном и социальном плане был, безусловно, авангардным. Но это не было искусственным или наигранным[714]. «Эдвин Денби разделял особый настрой, характерный для Челси, что-то вроде карьерного аскетизма. И эта установка во многом передалась Элен, — вспоминал поэт Билл Берксон. — Такое отношение было и у Денби, и у Руди Буркхардта, и у других из их группы. Я бы не удивился, если бы именно так подходили к делу и Билл с Элен. Суть в том, что, если работа достаточно хороша, признание придет само»[715]. В этом настрое был весь Денби. Все, что он делал, было на редкость ненавязчивым. По словам его друга Джо Лесюёра, почерк Эдвина невозможно было разобрать, а голос — расслышать[716]. Однако то, что выходило из-под его пера, было так прекрасно, что все друзья очень хотели это прочитать. И они изо всех сил напрягали слух, чтобы услышать, что он говорит своим неразборчивым шепотом. Денби не стал сенсацией на большой балетной сцене, хотя мало кто сомневается, что при желании он непременно сделался бы звездой. Но этот человек мощно влиял на каждого, чья жизнь соприкасалась с его, и многие из этих людей действительно произвели фурор. Для Элен Денби стал кем-то вроде Генри Хиггинса для Элизы Дулитл. Он взял девушку под крыло в поворотный момент ее жизни, когда она с трудом входила в совершенно новую для себя роль миссис Виллем де Кунинг. Именно Денби помог ей понять, что, выбрав путь хранительницы уникального таланта своего супруга, она все равно может остаться той же восхитительной Элен или даже стать еще более блистательной.

Отношения Элен и Денби строились и развивались вокруг балета. Будучи критиком Herald Tribune, он часто имел лишний пропуск для прессы на спектакли. И Элен со временем стала его любимым компаньоном. «Она ведь была очень красивой молодой женщиной, и появляться в обществе с кем-то вроде Элен было очень полезно для его репутации», — отмечал Руди[717]. Эти двое составили бы потрясающую пару. Эдвин словно источал свет. Высокий и элегантный, с кристально-голубыми глазами и бледной кожей, он ходил, казалось, не касаясь ногами земли. Под руку с ним шла шикарная Элен. Одетая в одолженное у кого-нибудь вечернее платье, она подходила ему идеально. Девушка занималась танцами с шести лет, и это было очевидно: спина прямая, тело гибкое, лицо четко очерченное и волевое, как у спортсменки. «Я стала настоящей балетоманкой, — вспоминала Элен о вечерах, проведенных с Эдвином. — Я обожала волнение и блеск премьер… в антрактах я стояла молча, восхищаясь быстрыми и остроумными комментариями, которые Эдвин раздавал окружающим. Эти люди иногда казались мне ужасно опасными соперниками»[718].

Денби не был заурядным, скучным критиком. В сущности, он изобрел принципиально новый способ писать о балете. Эдвин создал «особую риторику, синтаксис и словарный набор, которые охотно переняли последующие поколения нью-йоркской школы критики танца»[719]. А еще он считал своим долгом увидеть все: не только одобряемые обществом постановки с их роскошными премьерами и звездами, но и самые авангардные спектакли в крошечных театрах, которые его коллеги-критики часто считали дилетантскими и недостойными внимания. Денби был готов проигнорировать любую оплошность, если она допущена в ходе смелого эксперимента. Это был период в истории Америки, когда зарождался американский балет. Американские хореографы только начинали создавать стиль современного танца, интуитивного, выразительного и часто такого же неистового и яростного, какими были те неспокойные времена. В годы Второй мировой войны танцевальное сообщество Нью-Йорка вступало на новую, неизведанную территорию, и Денби считал своим долгом задокументировать этот процесс[720].