— Я говорил с врачами госпиталя, в котором он лежал. Его дело оказалось вовсе не безнадежным, как я предполагал в приступах самоуничижения. Потом он даже стал ходить. Правда, с палочкой. Правую ногу слегка приволакивал.

— Вы с ним больше не виделись?

— Нет. Я наблюдал издалека, как его забирали из госпиталя родители. Тесть и тут подсуетился: Димке выделили легковую машину за какие-то особые заслуги, за которые прежде он не получил бы даже повышения в звании, отправили в дорогой санаторий… Понятное дело, из армии его комиссовали. Пару лет назад здесь отдыхал один капитан из наших, говорил, что он женился на вдове десантника с двумя детьми…

— А что с тобой случилось потом?

— То, что и должно было случиться: я люто возненавидел свою жену. Конечно, это говорило лишь о моей слабости. Взял бы да ушел. Дело закрыли. Вряд ли тесть из-за моего ухода стал бы вновь его открывать. Но я со странным постоянством приходил и приходил в нашу трехкомнатную квартиру. По утрам завтракал с женой, не произнося при этом ни слова. Первой не выдержала она. Уехала к сестре в Англию, а через два месяца прислала мне документы на развод. Написала, что оставляет мне все, в том числе квартиру, как компенсацию за причиненный моральный ущерб. Так в точности и написала. Тесть заглядывал мне в глаза: «Ты ведь не уедешь, Ванюша, не бросишь нас одних?» Я не мог ему сказать правду, хотя ждал всего лишь того момента, когда они с тещей уедут в отпуск.

— Тебе кто-то помог?

— Мой командир, дай ему Бог здоровья, быстренько оформил увольнение в запас. Я даже все деньги не получил, так торопился уехать. Работал на Кавказе заготовителем трав. Дышал чистым воздухом гор, пока не выкашлял куски отравленных легких, не смыл в прозрачных холодных ручьях всю скверну со своего тела. Не удивляйся, что я так говорю, но и вправду мне долгое время казалось, что я осквернен…

— А родители твои живы?

— Живы и здоровы. Я уговорил их перебраться на юг. Они теперь живут недалеко от этого поселка, в предгорье. Порой я езжу к ним помогать в хозяйстве… Вот и вся моя история. Спасибо, что выслушала. Сам весь вывернулся наизнанку, а о тебе ничего не знаю. Вот сейчас подумал: а вдруг ты несвободна?

— Спохватился! — рассмеялась Марина. И, посерьезнев, добавила: — Стала бы я с тобой в кафе сидеть да по ночам разгуливать.

— Но у тебя тоже, кажется, за плечами печальная история.

— Лучше сказать, что банальная. Меня бросил муж. Ушел к другой. Чуть было не сказала, к молоденькой! Хотя она и вправду лет на восемь меня моложе, но, думаю, дело не только в этом. Наверное, она интереснее как человек. Как женщина. И я в отличие от тебя такой исход вполне заслужила.

— Я не могу в это поверить, — сказал он. — А мне нельзя узнать, в чем твоя вина?

— В полном отсутствии самоуважения, в трусости и лености души.

— Ого, какой букет! — улыбнулся он. — Выходит, самоедством не только я занимаюсь? Что же нам с тобой теперь делать?

— Знаешь, раньше я как-то не задумывалась, почему старые люди говорят: «Кто старое помянет, тому глаз вон!»

— А теперь поняла?

— Посуди сам. Наверное, в жизни каждого человека случаются моменты, которые потом стыдно вспоминать. Но всю жизнь ведь нельзя жить с этим стыдом. Верующим людям церковь отпускает грехи, а нам кто их отпустит? Только мы сами. Свой грех ты, я думаю, уже искупил. Самоистязанием, одиночеством. Главное, в твоей душе не осталось ни злобы, ни ненависти. Поэтому, я думаю, ты еще будешь счастлив.

— Правда? — с надеждой спросил он.

Марина улыбнулась про себя: совсем как ее Юрка. Словно она знает то, что ему неизвестно, или то, во что он боится поверить. И, как Юрку, она погладила его по голове и сказала:

— Правда. А теперь… не мог бы ты отвернуться?

— Зачем? — не понял он.

— Я хочу раздеться, но луна слишком ярко светит.

— Раздеться? Прямо здесь?

— О Господи, разве люди не раздеваются у моря?

— А, ты хочешь поплавать!

— Не знаю, что ты подумал прежде, но хочу. Днем совершенно невозможно этого сделать. Буквально весь пляж кишит спасателями.

Он отвернулся и тоже стал раздеваться.

— Иван, ночь на дворе.

— Ага, пес в конуре.

— Я не о том. Собираешься проконтролировать, не заплыву ли я за буйки?

— Не надейтесь, гражданка, ускользнуть от нашего бдительного ока. Граница и ночью на замке!

— Какая граница?

— Морская, конечно… Давай руку.

— Мог бы хоть ради приличия отойти подальше.

— Зачем?

— А разве не должна я тебя стесняться?

— После того, что ты обо мне узнала, и не ужаснулась, не отвернулась, не осудила, ты вроде как со мной боевое крещение приняла.

— Как бы породнилась?

— Вот именно.

— Значит, ты теперь как бы мой брат?

— А вот на это не надейся. Чего я тебе никак пообещать не могу, так это братских отношений. К тому же сегодня воскресенье…

— Суббота.

— Не спорь, уже воскресенье. До твоего отъезда осталось всего несколько часов. Мне нужно торопиться.

Она отдернула руку.

— Что ты имеешь в виду?

— Не бойся. Торопиться — значит, не выпускать твою руку из своей, быть все время рядом, стараться тебе понравиться. А то уедешь и забудешь…

— Только потому, что я попалась тебе под руку в минуту откровения и смогла выслушать твою исповедь до конца?

Они уже вошли в море, но при этих словах Иван остановился и слегка притянул ее к себе.

— Глупышка! Я открылся тебе вовсе не в порыве откровенности, как ты говоришь, а потому, что ты наконец пришла. Появилась.

— Ага, явление Мадонны народу, — сварливо буркнула она, все еще держа его на расстоянии; с некоторых пор она предпочитала быть более осторожной. Лететь на огонь, как мотылек? С одним поторопилась, с другим,