– Они сами заморочиться рады были. Мы никого не принуждали…

От дать бы ему по голове, да раненых бить неможно. Евстигней же глаза прикрыл. И рученькою правою на землю оперся. Левою же, раненою, рисовать принялся.

– Да и… мы не обижали тех, кого и вправду обидеть легко…

– А то ты знаешь, кого легко, а кого тяжко, – не выдержала я. От будет он мне тут гиштории сказочные рассказывать. Хватит.

Наслухалася.

– Не знаю, – согласился Евстигней. – Зато знаю, кого Кирей обычно выбирал. Ты не в его вкусе, Зослава… да и… если бы в его была, он не стал бы тебя подставлять с этим сватовством… своих дразнил? Похоже на то, но не только… не все так просто… думаю, еще что-то есть… а что – понять не могу.

– Может, тебе понимать и не надобно?

– Может, – согласился Евстигней.

Тварюка поднялась, рыгнула этак сытенько и драный живот поскребла, будто бы показывала, куда мы с царевичем в самое найближайшее времечко попадем.

Утроба у нее здоровенная.

Обоим места хватит.

– Говорю ж, неохота мне, чтоб он в своей задумке головы лишился… все ж…

Евстигней скривился.

– Болит?

– И болит… земля здесь почти умерла. Тварь эта не только из щита твоего силы сосет… из всего… и из земли тоже. Этой земли, считай, почти не осталось, чтобы живой… еще годик-другой, и все… от этого больно по-настоящему… а царапины – ерунда. Перетерпится.

Он вытянул пальцы, взял горсточку песка, поднес к губам, зашептал…

Я не слушала.

Не желала еще чужих секретов, хотя ж этакому нас точно не учили.

– Когда щит рассыплется, уходи мне за спину, – велел Евстигней.

– А ты…

– А я как-нибудь…

– Я другой могу…

– Не можешь, со вторым она быстрей управится, это раз. И второе – мешать станешь.

А третье – негоже мужику за бабьими щитами прятаться. Не сказал Евстигней, да я почуяла, чай, не дура. Спорить не стала, отступилася.

– Не думай, Зослава, – он сказал это, на меня не глядючи. – Я еще пожить хочу… в конце концов, глядишь, вспомню, кто и откуда. И тогда, быть может, пойму, почему все сложилось так, как оно…

Тварюка заурчала и язык вывалила, длинный, что тряпица, бледный.

Глаз сверкнул хитро.

Подцепивши когтем кусок кости, в другом глазу застрявшей, тварь потянула, вытянула и кинула в нас… кость от щита отскочила, да только задрожал он к немалому твари удовольствию. Нет, а если и вправду мозгов у нее нетути, то чем тогда думает?

Или не думает?

– Уходи к камням. Постарайся забраться повыше. И если увидишь, что меня загоняет, отвлеки… пара-тройка огненных шаров помогут.

Евстигней погладил песок на ладони.

Неужто на него надеется?

– Хорошо…

Не время ныне спорить, да и было б с чем.

Солнце показалося за мгновенье до того, как щит мой, столь бережно ставленный, рассыпался. Вот был он. И вот не стало.

Ушел в тварюку.

А та лишь срыгнула, как мужик после стола хорошего, да оскалилася. Мол, куда вы ныне от меня денетеся. И вправду, куда? Ныне-то видела я и каменья, грудами наваленные. И стволы дерев подранные. И косточки… и высокую ограду, с валунов сложенную. Этакую и тварюке не разметать, не порушить. Стоит стена, а поверху еще железный забор высится, узорчатый да с пиками поверху. От же…

– Зося, задержи дыхание, – велел Евстигней и, сжавши песок в кулаке, кинул его в оскаленную морду. Вылетел песок и… загудело, заревло дурным голосом.

Не песок – пчелиный рой растревоженный.

Иль буря, каковая раз в сто лет случается.

Поднялась.

Завихрила, закружила. Впилась в шкуру линялую сотнями игл, прошила наскрозь. И тварь взвилась на дыбы, силясь вырваться.

Не пускала буря.

Кружила.

Рвала.

Летели клочья шерсти.

И темная жижа, будто кровь…

– Давай… – Евстигней схватил меня за руку. – Беги… на забор попробуй, там она точно не достанет…

Я только юбки подхватила.

Ох ты ж, оборони Божиня… тварюка плясала, буря ревела, а стеночка заветная навроде и близехонько была, но попробуй дотянися.

Бежала я легонько.

Ноги сами несли. И Архип Полуэктович, мнится, доволен был бы… ох, найдет он нас… повинен… и спасет… ибо неохота мне помирать смертею, мало что лютою, так еще и преглупого свойства. Это ж надо, чтоб угораздило так…

Евстигнееву руку я не выпустила.

Коль спасемся, то разом. Не хочу после братьям евонным в глаза глядеть да говорить, что помер он, меня от твари защищая… гудение стихало.

Тварь выла.

Скуголила.

Но жила.

Стенка заветная перед самым носом выросла.

– Давай. – Евстигней к ней спиною прижался. Дышал он часто и быстро, да не от бегу. Волшба евонная, видать, многие силы потянула. – Ты сумеешь. Цепляйся за выступы и…

– А ты?

Как бросить?

– А я… – он плечом дернул. – Швы разойдутся. Жаль будет… аккуратные…

Швы, значится.

Я встала.

Нет уж.

Коль помрем, то вдвоем. И то, где это видано, чтоб девки приличественные по стенам тараканами лазили.

– Зося, не дури, – попросил Евстигней, руки вытягивая.

И заскрипела земля, пошла трещинами, вспучилася пузырем под тварью да схватила ее за ноги. И зверюга заревла, забилась, выбираясь из ямины.

Будь та поглубже…

Стихал песчаный вихрь.

А Евстигней покачнулся и оперся спиной о стену. Сел бы, да придержала. Негоже царской особе на земле валяться.

– Дура ты, Зослава, – сказал он и носом шморгнул, а из носу того кровяка ручьем хлынула.

– Какая уж есть.

– А у меня сил больше не осталось… если вдруг выберемся… мало ли, чудеса бывают…

Тварюка выкарасталась из ямины и медленно подступала к нам. Безмозглая, а сообразила, что деваться нам некуда. Она прихрамывала, и единственный глаз почти потух, и свечения поубавилося…

– …помалкивай, что я тут… нам такого знать не положено. Вот мы и не знаем, – Евстигней все ж наклонился, горсточку камней подбирая.

Ему знать не покладено, а мне… я и не знаю.

Вот про щиты – это да. И поставлю новый, уж не ведаю, как надолго хватит его, а порой и кажная минуточка золотого дороже.