– Что это вы все рисуете, кому это все надо, – третировал его Зайцев. – Все вами надумано, плохо…

Да, мучил студента Глазунова так, что тот ему это припомнил, когда стал известным, процитировал в «Дороге к тебе» давний диалог с ним, состоявшийся после того, как в классе появился этюд, ставший через год картиной, гвоздем выставки на Пушечной. На холсте на фоне голубого неба был изображен глухой торец ленинградского дома, обнажившийся после артналета, свет дрожащего воздуха, которым дышала гревшаяся на солнце пожилая блокадница, присматривавшая за ребенком.

«– Ну что ты этим хотел сказать? – спросил Зайцев.

– Ленинградская весна.

– Это не весна и не ленинградская весна. Для Ленинграда что характерно? Летний сад. Парк Победы, а ты какие-то задворки раскопал и называешь это Ленинградом.

– Но в Ленинграде тысячи таких сквериков. Многие из них разбиты на месте разбомбленных домов, – попробовал вступиться за Илью товарищ.

– Садик-то садик, но как его увидишь? Весна с молодостью ассоциируется, с материнством, вон у нас сколько картин на эту тему написано. Посмотришь на такую картину, и жить хочется. А уж если старуху взял, так хоть бы детворы побольше дал. У Яблонской видел? Та же тема, а как решена! Да и потом у тебя все обрезано как-то, холста, что ли, мало? „Тришкин кафтан“ получился, неба мало, ноги срезал, фигуру-то нарисовать трудно целиком? Чего молчишь-то?..

И приговор вынес суровый:

– Ну, это все интеллигентщина. Народ все это не поймет. Народу это не нужно».

Вот в дни такой напряженности в классе приезжает Иогансон, его все ждут, особенно Илья. Был Борис Владимирович человеком отзывчивым, но в первую очередь артистом, в молодости увлекался театром, играл на сцене. Говорил всегда на публику, жестикулировал.

Разложил Илья рисунки, этюды на полу и попросил профессора в присутствии всего класса, а также Зайцева, посмотреть свои работы.

Наступила тишина. Молчание нарушил Иогансон, обратившись к ассистенту:

– Шура! Посмотри, все это интересно, не так, как у всех, как все тонко подмечено…

И стал подробно говорить, что увидел, что ему понравилось. Особенно выделил написанную гуашью работу. Дворник улицу метет ночью, и освещенное окно бросает яркую четкую тень на землю. Потом Илья написал по этому этюду известную картину.

Зайцев, как хамелеон, мгновенно перекрасился, стал при всех хвалить то, что прежде сильно ругал.

Вслед за «Ленинградской весной» появились «Последний автобус», «На мосту», «Осенние окна», за ними портрет Достоевского… Все, что повез в 1957 году в Москву…

Система обучения была отлажена годами. Первая постановка по живописи – портрет с руками.

Потом обнаженная. Торс.

Затем фигура в рост, одетая.

Далее фигура в рост, обнаженная.

Парная постановка. Две фигуры, одетые…

Практика на первом курсе института проходила под Ленинградом, в поселке Сиверском, на реке, где очень живописные места. Студенты писали пейзажи. Вторую практику устроили в Васильурске, подальше.

Третья практика была в колхозе, на Днепре, под Черкассами. Останавливались в селе, где жила Герой Социалистического Труда Бурлацкая, а также в другом колхозе, по соседству.

Задавали композиции на официальную политическую тему. Так, требовалось отразить 300-летие воссоединения Украины с Россией. Было задание написать картину о Ленине. Обязательная тема – Октябрьская революция.

Однажды Илья принес купленный в магазине загрунтованный холст, попросил Прошкина натянуть его на подрамник.

Быстро, дня за четыре, написал «Возвращение Ленина в Петроград». В общем вагоне, в толпе крестьян и солдат. Вагонов дореволюционных, внутри разделенных на три части, с висящим сзади фонарем было много тогда, ходили зарисовывать их на пути Балтийского вокзала. В таком вагоне поместил Илья Ленина, окруженного группой, где выделялся крестьянин с медным чайником. Что-то подобное было у Васильева, специализировавшегося на рисунках вождя.

Ходили вместе Прошкин и Глазунов не только на пути Балтийского вокзала, чтобы изучить дореволюционную натуру.

Тайком наведывались к храму Спаса-на-Крови, где, как разузнал Илья, в день поминовения императора Александра II, убитого на этом месте, собирались конспиративно недобитые монархисты. На них смотрели издалека, близко не подходили, подглядывали, страшились «засветиться», как теперь говорят. Храм стоял с заколоченными окнами, перед ним тянулись огороды с самодельной оградой из железных спинок кроватей, ржавых пружинных матрасов. Илья однажды захотел пролезть в окно, тянуло его посмотреть, что внутри храма. Поднимаясь, сорвался со стены, разорвал штанину, зацепившись за острие ограды.

Падать не боялся. Мог среди бела дня на глазах у прохожих прыгнуть в Неву.

Однажды Прошкин, Четыркин, Садовский, Марьямов и Глазунов шли по деревянному мосту на Заячьем острове, шли купаться.

Остановил всех Илья и говорит:

– Кто трояк даст? Я сигану вниз.

И сиганул.

Другой раз шли по Фонтанке осенью. И тогда предложил на спор прыгнуть. Но денег запросил десять рублей, а их не было. Так что не прыгнул.

Спорить любил, всякие проделки, шутки, розыгрыши, но все, в общем, было в порядке вещей.

Тяга к монархистам у храма Спаса-на-Крови, к богомольцам, калекам в Угличе сосуществовала с общепринятыми интересами. В Плесе переписал не только все церкви, старые дома. Увлекся темой, навеянной нашумевшим тогда романом Александра Фадеева «Молодая гвардия». Хотел написать картину «Казнь краснодонцев». Делал для нее эскизы. Перерисовал тогда всех местных комсомольцев.

Терпеть не мог комсомольские собрания. На них шли разборки по разным поводам, однажды прорабатывали Юру Никанорова за то, что он кому-то сказал: «Делакруа лучше Репина». Тогда это пахло исключением из института по обвинению в космополитизме, за «преклонение перед Западом».

Глазунову старый друг благодарен за то, что тот привил ему «отрицательное отношение к официальщине». Как комсорг, Прошкин относился к этому делу иначе.

Был Илья душой всех капустников. Сценарии, тексты придумывал Дмитрий Афанасьев, ставший театральным художником. Исполнителем выступал Илья. Он же рисовал всякие юмористические сцены.

Поразил комсорга Прошкина однажды тем, что подошел к нему и сказал:

– Хочу поехать на целину!

Попросил написать характеристику в райком комсомола, необходимую для поездки на целину. Получил удостоверение целинника. Но не поехал.

Году в 1956, увидев комсорга, обратился к нему с другой удивившей его просьбой:

– Хочу с тебя Юлиуса Фучика написать!

Поехали домой в Ботанический сад. В комнате стоял натянутый на подрамник холст. На нем была написана стена противоположного дома. Окно чем-то было зарешечено, как в тюрьме. Перед глазами стояла фотография Юлиуса Фучика…