Не оставляя попыток что-то изменить, он стал думать, что знает, как добиться желаемого. Он пришел в дом сына, когда тому исполнилось тридцать пять. Сейчас Киран был похож на сына, нежели на отца. Дорин к тому моменту уже имел свою семью, детей…

— Я знаю, что мы можем сделать, — возбужденно проговорил он, подходя к уже взрослому мужчине и с каким-то лихорадочным блеском в глазах хватая его за руки.

Он никогда не забудет, как по-отечески тепло и печально смотрел на него его собственный ребенок, чтобы потом покачать головой и сказать:

— Нет.

— Нет? — словно в свое более взрослое отражение, всматривался Киран в зеленые глаза сына.

— Нет. На что ты хочешь обречь меня, отец? — спросил он. — Разве ты пожелал бы врагу то, через что вы с мамой проходите каждый день из-за меня, так почему хочешь уготовить мне то же самое? Не надо, я не так силен, как вы. Просто отпусти, когда придет время. Просто будь рядом, пока оно есть.

— Папа, папа, — из коридора послышался детский голосок, а следом за ним появилась и его обладательница, малышка Мира. — Деда! — радостно взвизгнула девочка, подбегая к Кирану и требовательно протягивая к нему руки.

Смотря в эти ярко-голубые глаза, Киран улыбнулся в ответ и легко подхватил девочку, прижимая крохотное тельце к груди и понимая всю правоту слов сына. Осталось лишь смириться с этим…

— Я должен рассказать о твоем решении маме…

— Нет, — покачал головой Дорин, — не должен. Просто забудь о том, что у вас был шанс. Просто никогда не вспоминай об этом, потому что, по правде говоря, его никогда и не было. Мама поймет однажды, и ты ей поможешь. Пообещай мне, отец: что бы ни случилось — ты всегда будешь на ее стороне, пообещай мне это здесь и сейчас.

Киран лишь грустно улыбнулся.

— Незачем, — покачал он головой, — я уже пообещал это ей…

И, несмотря на то что он обещал не говорить об этом Соль, он рассказал ей в тот же вечер, просто потому, что когда пытался что-то скрыть от нее, ончувствовал какой-то странный дискомфорт, почти боль, словно бы предавал ее доверие своим молчанием. В ту ночь она впервые плакала на его плече.

Он не любил вспоминать то время, когда оно все же пришло. Все до сих пор казалось нереальным сном, порожденным больным воображением. Их сын нашел свой дом у океана, там, где всегда были звездные ночи и солнечные дни. Их Дорин любил это. В день, когда Киран и Соль пришли проститься с ним, его женщина держала его за руку и молчала. Она смотрела на невзрачный холмик и не могла больше найти точку опоры в этом мире, кроме его руки. Сколько они так простояли? Он не знал. Лишь когда на небе расцвели первые звезды, она впервые заговорила с ним за последние три дня.

— Давай… — тяжело сглотнула она ком в горле, — пообещаем друг другу кое-что.

— Что? — бесцветно отозвался он.

— У нас больше никогда не будет детей, никогда, хорошо? — по ее щекам бежали крупные слезы, голос дрожал, но она все равно находила в себе силы говорить.

Он ничего не ответил ей в тот момент, лишь с силой прижал к груди, без слов рассказывая о том, как ему больно. Что не она одна потеряла. И, что бы там ни было, пережить они это смогут лишь вместе.

Время в их случае — весьма странное понятие. Оно то течет, то невыносимо тянется, но по сути ничего не меняет. Они еще жили рядом со своими потомками некоторое время — до тех пор, пока видеть, как некогда юная Мира увядает на глазах, превратившись в пожилую женщину, озорной шалопай Рим превращается в вечно брюзжащего старика, их дети так же неумолимо взрослеют, не стало слишком тяжело. Невыносимо. Тогда они ушли. Не вдвоем, ушли всей своей большой семьей. Не чтобы забыть — просто пережить.

Вспоминая то, как дальше складывалась их жизнь, после той страшной утраты, он уверялся — они негласно договорились открыть в своих сердцах частьдля воспоминаний о Дорине. Самых светлых, теплых, радостных, после чего закрыть эту самую часть, чтобы бережно хранить, но не пытаться ими жить. Произошло это не скоро, но у них получилось не тревожить былое, отстраниться от него. Должно быть, если бы он попытался назвать самое счастливое время, проведенное рядом с ней, то не смог бы. Не потому, что после его не было. Просто все то время, пока она была с ним, было для него счастьем. Иногда горьким, порой нестерпимо болезненным, сладким или же просто теплым, но именно сам факт присутствия ее в его жизни наделял эту самую жизнь смыслом.

Должно быть, было бы уместно сказать, что жили они долго и счастливо? Вот только так, может быть, и было, если бы вместе с течением времен не менялся бы и мир. Не увяли бы земли Эйлирии, превращаясь в золотые пески Элио, не распались бы удельные княжества пограничных земель, и на плодородные земли Аттавии не пришли бы те, кто верил в собственное величие, заключенное в праве решать чужие судьбы. Слухи о первородных ходили далеко за пределами их страны, потому, должно быть, неудивительно, что одним из первых мест, которые были захвачены войском императора, был именно их храм. Впервые Киран ощутил в себе это неудержимое желание взять в руки меч, чтобы отстоять свою женщину, семью. Проклятый Дар не давал даже этого. Все, на что хватало их сил, — это удерживать оборону храма, но стоило только подумать о том, чтобы убить… разум, душу пронзала такая боль, что еще неизвестно, кто пострадал бы, если бы они все же решили сражаться.

Впервые за долгую жизнь в нем просыпалась кровь королей. Он чувствовал свою ответственность за близких. Чувствовал, что должен защитить, и понимал, что сила, привязавшая его к этому миру и месту, никогда не позволит этого сделать.

Клеймо раба. Ни один из них не понимал, что означает быть рабом. Жизнь — это святое, свобода выбора — неприкосновенна. Нет жизни, что была бы ценнее или дороже жизни другого. Так не бывает. Этого не понимала их сила. Это отрицала их суть. Но война все расставила по своим местам.

Спустя восемь лет с начала боевых действий их впервые разлучили с Соль. Эти годы отпечатались в памяти беспомощностью и обреченностью, полной разочарования и боли. Смерть плела свой танец повсюду. Сколько бы они ни отдавали — этого было мало, чтобы сохранить жизни. Двадцать два года они виделись время от времени, когда их перебрасывали с одного места на другое. Тоска, такая черная, жгучая и всепоглощающая, заполняла сердце. Обреченность, усталость, голод, грязь и кровь — вот что принесли аланиты в их мир. И будь он проклят, но возненавидеть их он не мог. Мечтал хотя бы испытать это чувство на вкус, но не мог.

Столетия рука об руку — и ему уже порой казалось, что он может чувствовать ее на расстоянии. Даже угадывать мысли, как если бы ее переживания не ведали ни времени, ни расстояния. Порой он просыпался посреди ночи оттого, что его душили слезы, и, только открыв глаза, понимал, что где-то далеко плачет она. Выходил на улицу из своей крошечной грязной палатки и смотрел на черный небосклон, в котором отражалось зарево огней, что, казалось, горели повсюду. В такие ночи его не интересовало, что совсем близко идут сражения. Он думал о ней. Представлял, что она рядом, что он обнимает ее за плечи и баюкает на своих руках. И ему верилось, что она тоже чувствует его. После наступало утро, полное все тех же забот, что и днем ранее, но мысли его все равно тянулись к ней. Пока он чувствовал ее, смысл все еще был.