Напарник долго подбирал слова, ответил:

— Почему же тогда мой «старый друг», как ты говоришь, пришел ко мне по наказу своей жены? Ты ведь и не хотел идти, верно? Угодить решил просто? Я прав?

— Зачем ты так? Не выдумывай.

— А как же тогда? Бьюсь об заклад, что если не Джин, ты бы сам и не вспомнил обо мне.

Курт, желая загасить копящуюся злобу, полез за второй сигаретой, предложил Дину, но тот отказался.

— Давай заканчивай, слышишь? И обиды свои пустые выкинь из головы. Сейчас же выкинь. Не лучше ведь себя вел, вспомни: то рожу от меня отвернешь, как от прокаженного, то вопросы мои проигнорируешь, вон от семьи отдалился по неясным причинам. Что мы тебе, врагами, что ли, стали какими? А? Чего желваки-то напучил? Опять ты отворачиваешься… — выдвинул он претензии, упустив возможность заглянуть в глаза собеседнику. Потерпев момент — кинул: — Ну что ты за человек такой? Постоянно так: чуть что — затылком ко мне и молчит, как рыба. Как с тобой тогда разговаривать-то прикажешь?.. На пальцах или, может, телепатически? Ты объясни мне, я ж не пойму никак, какими способами к тебе на контакт-то пойти. Хватит, может, в молчанку-то играть?

Дин выдерживал безмолвие, опустив голову, — видимо, собирался силами, чтобы сказать какую-то дурную весть.

— Вот же тихоня… — сдавшись непробиваемости напарника, с гневом сплюнул в ноги Курт, скрежетнул зубами.

Дин упорно не говорил, а спустя какое-то время отозвался потухшим, далеким голосом:

— Дело не в вас, Курт, — и, повздыхав, продолжил: — А во мне, — помялся, — у тебя сын родился, семья больше стала, а я уже вроде как к вам и не вписываюсь. Чувствую себя гостем, и притом нежеланным. Да и понял: не быть мне ближе к твоему дому, потому что он не мой, как бы вы ни переубеждали. Оттого и отдаляться начал…

Курт, обрадовавшись — как ему почудилось — пустяку, не один месяц ковыряющему душу другу, всплеснул руками, ответил:

— Ах, вон где собака зарыта! Ну, теперь все понятно! Послушай, Дин… — затем задумал выступить с утешительным словом, но тот перебил:

— Подожди, я еще не все сказал, — положил шершавую покарябанную левую руку тому на плечо. Зеленовато-голубые бусинки на браслете погибшей сестры легонько стукнулись друг об друга, поймали уплывающий дневной свет, пестро засветились в нем. — Ты, друг мой, уже отец во второй раз, живешь достойным человеком, стоишь на земле отныне твердо, как и должно мужчине. А мне чужда пока радость отцовства, я ее испытываю лишь тогда, когда общаюсь с твоими прекрасными детьми. Годы мои уходят, мне и самому хочется побывать в этом образе, пусть, возможно, недолго, побаловать своих деток. Иначе в чем смысл моей жизни складывается? В вечных мытарствах и охоте? И после себя нечего оставить будет?.. Некому вспомнить?.. Прийти на могилку проведать?.. Не нужна мне такая жизнь, Курт… — истомно выдохнул, повторил: — Не нужна…

— У тебя — есть мы, Дин, — тихо высказался Курт, сильно сдав в произношении. Надежда теперь о возможном примирении с треском рассыпалась грязной смальтой, сердце заглотила горькая скорбь — друг, что находился всегда рядом, отныне недостижимо далек, как те звезды в песне. Впервые за многие пережитые годы испытал он нахлынувшее присутствие пустоты внутри, какую-то смертельную преклонную усталость. И, пытаясь скрыть свое состояние, — прибавил: — Мы твоя новая семья… разве не так? К тебе все привыкли, а для дочери ты как второй отец: горой стоит, слово не так скажешь — загрызет. И ничего ты не гость! Перестань. Все рады, когда ты рядом, и разделяют с тобой и радости, и неудачи. Сам же знаешь это…

— Я понимаю твое стремление, Курт, оставить меня рядом с вами, — упорствовал Дин, — но давай все же глядеть правде в глаза: я пришел в твою семью по воле случая, не пойди ты в тот день через детский сад — мы бы и не познакомились. Не пытайся меня уговорить. Мешаюсь я вам и знаю это, вернее — чую, как бы хорошо это ни скрывалось. Уж меня-то, бывалого охотника, непросто провести, вижу все…

— И что ты этим хочешь сказать сейчас?..

— Ухожу я от вас, Курт, — потом прибавил: — Навсегда ухожу.

Курт смялся, поместил лицо в огрубевшие землистые ладони. Те нескрываемо прыгали, ходили в тряске. Просидел так долго, боясь что-либо говорить, следом оторвал фильтр у оставшейся сигареты, криво поджег, закурил ненасытно, словно перед казнью. Дин, понаблюдав за ним, погас лицом еще больше, зачерствел, как сушеная слива.

Наконец тот спросил:

— Значит, крепко решил? Не передумаешь?..

— Да, повторяться не хочу.

— Ну что ж… Далеко хоть собрался-то?

— Пока не знаю, но до зимы время еще есть — соображу как-нибудь, — поведал Дин.

— Жаль мне, что разводит нас судьба… — сожалеюще уронил Курт, бросил на песчаный склон невыкуренную сигарету. Та чуть скатилась, стукнулась о камешек, разлетаясь искрами, и загасла, чадно вздохнув.

— И мне, — сдержанно отозвался Дин.

Помолчали.

— Дай хоть в глаза твои загляну напоследок… — попросил тот и с позволения друга долго-долго рассматривал лицо, в глубинах души еще ожидая его однажды увидеть. Наглядевшись — вымолвил: — Дай бог, все сложится у тебя…

— Спасибо, Курт. — Пожали руки. — А сейчас мне пора…

— И до завтра у нас не останешься?..

— Рад бы, но не могу, друг, не могу…

И, стукнув по плечу Курта, поднялся, забирая ружье, попрощался:

— Ну, бывай, Курт, только ничего плохого обо мне не думай, а то кошмары замучают, — тихо улыбнувшись, упросил: — Ладно?

Курт ответил частыми неуверенными кивками.

— Ну, все-все… все…

Когда Дин уходил, Курт внимательно слушал затихающие, отдаляющиеся шаги, шорох песка, лопанье веток. Но только все затихло — по-детски заплакал от дикой тоски, покинуто взглянул на внезапно похолодевшее солнце, омывающее голову эфирными лучами.

У склона просидел до позднего вечера, а войдя домой — в дверях столкнулся с зареванной женой, безгласно протягивающей мятый тетрадный листок.

На нем корявым и смазанным почерком было написано короткое сообщение, нацарапанное простым карандашом:

«Простите меня за все. Желаю всем счастья, удачи. Приглядывайте за детишками — они, по опыту скажу, любят то, как с ними разговаривают. Уделяйте им внимание, не ленитесь. Тебе, Джин, спасибо за вкусную еду, улыбку и уют. Тебе, Клер, спасибо за твою детскую радость и тепло (мне этого, признаюсь, будет очень не хватать). Ну а тебе, Курт, спасибо за то, что позволил пожить настоящим человеком, во всем наконец-то разобраться. Клянусь, я никогда этого не забуду.

P.S. Пока решил пожить на старом месте, поэтому, если захочешь, — можешь как-нибудь заглянуть. Деликатесами, конечно, накормить не смогу, но для согрева кое-что найдется…

P.S.S. Карандашик, одолженный на время у Клер, — вернул. Не переживай.