Я голову повернула, удивлённая его словами.

— Он меня любил! — Я даже разозлилась из-за того, что он заставил меня объяснять и даже доказывать. — Он знал, что он не выйдет из тюрьмы. Знал, что… всё плохо. Он хотел, чтобы я жила дальше.

Если бы Толя только знал, чего мне стоило это решение — жить дальше, без него. Я была так напугана, уверена, что жизнь кончилась, ведь без него я жизни не представляла. А тут на меня всё обрушилось — и дурная слава, и жестокая реальность. Все вокруг называли его грабителем и убийцей, и он таким и был. А я потерялась во всех этих разговорах, не понимая, почему раньше ему не сказала, не удержала, не вцепилась в него, в попытке удержать от дурных и ненужных поступков. Но он был уверен в своих действиях, и мне усомниться не давал. Это стало моей жизнью почти на два года, грабежи и разбой стали способом выжить и заработать деньги. Прошло десять лет, а я до сих пор с содроганием вспоминаю, что я делала и зачем. Я вспоминаю, как в ужасе сжимала кулаки в тот день, когда он отправился в областной центр, чтобы получить свою порцию славы. До этого я пыталась кричать, ругаться, умолять, но он меня не слушал. Сейчас мне уже кажется, что я предчувствовала, что он не вернётся. У него не было шанса. Я надеялась, ждала чуда, которое так и не произошло. И себя винила. Так же, как Данилов обвинил меня при первом откровенном разговоре, что это я отправила Толю Джокера на смерть; как Лиза обвиняла, уверенная, что я требовала от Толи всё большего, а он не мог отказать, потому что, по рассуждениям опять же моей сестры, мне никто не может отказать. Я ведь ведьма, которая не умеет любить мужчин, а умеет лишь руководить ими, порой окончательно подавляя их волю. Но, Бог свидетель, сколько раз, наверное, тысячи раз, я сама кляла себя за то, что не легла поперёк порога, что отпустила, что не помешала Толе совершить глупость, разрушившую его жизнь. За те два года, что мы были вместе, он прожил целую жизнь. Так, как любил — получил всё и в одночасье. Взлетел и разбился, упав. Оставив меня одну.

Нам удалось увидеться лишь раз, и то — спасибо Аркадию Николаевичу. Он вёл дело, и, кстати, верить в мою непричастность не спешил. При первых встречах смотрел с прищуром, чем меня ужасно пугал. Я ведь не была умной и прожжённой преступницей, как про меня писали, я впервые оказалась на допросе у следователя, меня допрашивали в течение нескольких часов, и я путалась в показаниях, я плакала, не понимая, что мне говорить и как пережить эту ужасную ночь. Я хотела домой, хотела позвонить папе, но больше всего хотела, чтобы Толя что-нибудь сделал, и мы бы уехали вместе… из этого города, подальше, к чертям, на край земли. Тогда я ещё не верила, что это действительно конец, и его не отпустят. Знала, что так и будет, но не верила.

— Он убил пять человек. Застрелил в упор. Ты слышишь меня, девочка? Для него всё кончено, но себя ты можешь спасти. Говори, что знаешь.

Со мной говорили вкрадчиво, потом зло, потом стучали кулаками по столу и даже пытались угрожать. Думаю, если бы я не пребывала в шоковом состоянии, могла бы испугаться, но в тот момент я думала не о себе. Я задыхалась, представляя Толю в камере. Задыхалась, думая о том, что ему не выйти на волю.

— С ней бесполезно говорить, — услышала я разговор следователей за дверью. — Она ничего не скажет, будет прикрывать его до конца.

— Может, и не знает ничего?

Я медленно расправила плечи, спина затекла от долгого сидения на стуле, и разомкнула судорожно стиснутые руки. Голову не повернула, но чувствовала чужие взгляды, за мной наблюдали. Меня била нервная дрожь, которую никак не получалось сдержать, а ещё ужасно хотелось пить.

— Знает, — произнёс глубокий голос. Это был голос Халеменчука, и я ещё понятия не имела, что этот человек на долгие месяцы станет моим проклятием. Уж не знаю, что его во мне так заинтересовало, я бы даже сказала, задело за живое, что он стал моей совестью и тенью. Даже после того, как Толю осудили, Аркадий Николаевич продолжал за мной приглядывать. А тогда, в обход всех правил, устроил мне встречу с Джокером. Короткую, но такую важную и необходимую для меня. Хотя, я знала, что он преследует собственные интересы. Дело вышло громкое, и Халеменчук горел желанием разобраться в нём до конца, и посадить всех причастных, даже если это будет несовершеннолетняя девочка. Все остальные, при взгляде на меня, видели лишь огромные несчастные глаза, в которых стояли слёзы, хрупкую фигурку и нервно сжатые руки, а Халеменчук всегда видел во мне большее. Тогда мне казалось, что страшное, сам же он теперь уверяет, что важное.

На том единственном свидании я только ревела. Рыдала, жалась к Толе, почти не понимая, что он мне на ухо лихорадочно шепчет. Халеменчук стоял в пяти метрах от нас, всё видел и понимал, но доказать не мог. А Толя встряхнул меня, поцеловал на прощание, а потом улыбнулся. Улыбнулся лёгкой, задорной улыбкой, которую я и запомнила навсегда. Ему было всего двадцать пять.

Он взял всё на себя, понимая, что у него выхода нет, а мне жить. А я словно очнулась. Вдруг осознала, что же мы — я! — наделали. А ведь с этим предстояло как-то жить.

Меня не оставляли в покое долго, таскали по допросам, очным ставкам, задавали вопросы по другим делам, грабежам, и мне всё тяжелее было делать вид, что я не в курсе. Отец попытался вмешаться, в праведном гневе требовал, чтобы его дочь оставили в покое, потому что она не может быть замешана в какие-то сомнительные делишки, мне кажется, он на самом деле верил в мою непричастность. Благодаря ему давление уменьшилось, и суд прошёл в глухой обороне для меня. Я говорила: нет, нет, нет! На все вопросы говорила: нет.

— Вы знали, чем занимается ваш жених?

— Нет.

— Вы знали, как он зарабатывает деньги?

— Нет.

— Вы участвовали в его преступной деятельности? Помогали хоть чем-то?

— Нет.

— Он рассказывал вам о совершённых им грабежах?

— Нет.

— Вы знали, что он собирается совершить убийство?

— Нет.

— Вы знали, кто заплатил ему за убийство?

— Нет!

Они задавали одни и те же вопросы, раз за разом. Мне с трудом удавалось их отслеживать, не путаться в показаниях, но труднее всего было не смотреть на Толю в той страшной железной клетке. Знала, что если встречусь с ним взглядом — сойду с ума, закричу, умру… не знаю.

Потом умер папа. Вскоре после суда, и мы с Лизой долго не могли прийти в себя от потрясения. Тогда и начали снова общаться. Во время следствия она предпочитала держаться от меня подальше, не желая связывать со мной своё имя, а когда мы остались с ней одни, вдруг стало ясно, что наша родственная связь, куда крепче, чем мы предполагали, по крайней мере, в это хотелось верить. Я пропустила год, не поступила в институт, просто не знала, какое заведение рискнёт меня принять, с моим известным на всю область именем. Я не жила, а пряталась в родительской квартире — и от чужой молвы, и от въедливого Халеменчука, который кружил вокруг, как сокол. К тому времени я уже знала, что он разведённый холостяк без детей, и решила, что ему, помимо меня, не на чем заострить своё внимание, хотя мог бы и работой заняться. Что у нас, мало криминала в городе? Ко мне он не приближался, но я всегда знала, что он в курсе всего, что происходит в моей жизни. Это, честно говоря, напрягало. Я его боялась, не понимая, почему он никак не хочет от меня отвязаться.