в условиях особенно напряженных отец мог бы сорваться. Бывало, он стоял на тротуаре, наблюдая за постройкой нового здания, и укоризненно бормотал – фигура довольно колоритная. Я воображал сцены вроде того, что полисмен просит его пройти и вызывает этим вспышку бешенства. Я живо представлял себе такую картину: отца в развевающемся плаще утаскивают, он машет зонтиком. Ничего подобного не случилось. При всех его причудах отец был человеком несокрушимого душевного здоровья и в последние годы с огромным удовольствием наблюдал быстрый упадок ненавистных зданий. «Очень хорошие вести из Хилл-Крест-Корта, – объявил он однажды. – Брюшной тиф и крысы». А в другой раз: «Джеллаби сообщает, что в Сент-Юстасе – проститутки. Увидишь, скоро там будет самоубийство». Самоубийство было, и два восхитительных дня отец наблюдал за снованием полицейских и репортеров. После этого в окошках стало как-то меньше ситцевых занавесок, квартирная плата стала падать, а лифтер стал курить на посту. Отец со злорадством отмечал все эти признаки. Хилл-Крест-Корт перешел в другие руки; его окружили деревянные щиты водопроводчиков, электриков и отделочников; в другой уже форме швейцар стоял у дверей. За нашим последним обедом отец рассказал мне, как побывал там, будто бы собираясь снять квартиру. «Заброшенная трущоба, – сказал он. – Жалкий, обтрепанный секретаришка показывал мне квартиру за квартирой – все пустые. В бетоне громадные трещины, забитые замазкой. Трубы горячей воды – холодные. Двери не открываются. Он запросил триста фунтов в год за самую лучшую и, не успел я войти в кухню, сбавил до ста семидесяти пяти. Затем – до полутораста. Под конец он предложил, как он выразился, „льготные условия для людей с общественным положением“ – фунт в неделю, с обязательством выехать, если он найдет настоящего съемщика. „Строго между нами, – он сказал, – могу вам обещать, что вас не потревожат“. Бедная скотина, я чуть не снял его квартиру – до того он был живописен».

Теперь, размышлял я, наш дом будет продан; еще один спекулянт разнесет его в прах; еще один громадный, непригодный для жизни барак встанет там, как эмигрантский пароход в гавани; его заселят, продадут, опростают, снова продадут, заселят, опростают, а между тем бетон будет покрываться потеками, недосушенное дерево – коробиться, и крысы тысячами поползут из туннелей метро; деревья и садики вокруг один за другим исчезнут, место превратится в рабочий район и наконец наполнится хоть каким-то весельем и жизнью; а потом правительственные инспекторы признают его негодным, жителей отгонят еще дальше на окраины, и все начнется сначала. Я с грустью размышлял об этом, глядя из окна на красивую кладку Феса, на камни, вытесанные четыреста лет назад пленными португальцами… Скоро мне придется ехать в Англию и договариваться о разрушении отцовского дома. А пока что я не видел нужды немедленно менять свои планы.

III

Мулай-Абдуллу – обнесенный стеной quartier tolèrè[122] между старым городом и гетто – я посещал обычно вечером. В первый раз я отправился туда как на приключение; теперь это стало частью моего распорядка, местом регулярных визитов, как кинотеатр или консульство, отдыхом, который разнообразил мою рабочую неделю и помогал забыть на время об изощренных злодействах леди Маунтричард.

В семь я обедал и вскоре садился на автобус у новых ворот. Прежде чем отправиться, я снимал часы и выкладывал из карманов все, кроме нескольких франков, которые предстояло истратить, – суеверная предосторожность, сохранившаяся после первого вечера, когда, под впечатлением от Марселя и Неаполя, я даже прихватил с собой дубинку со свинцом. Мулай-Абдулла было заведение спокойное, особенно в начале вечера, когда я его и посещал. Я привязался к этому единственному в своем роде месту, где дело было поставлено даже с некоторым шиком. Тут действительно ощущался дух Востока, каким его воображаешь в юности, – и в этом безмолвном внутреннем дворе с одним светом, и в неграх-часовых по сторонам высокой мавританской арки, и в темной задней улочке между стенами и водяным колесом, наполненной топотом и шарканьем французских военных сапог и легкими шагами местных жителей, и во второй арке перед освещенным базаром, и в распахнутых освещенных дверях, и выложенных плиткой внутренних двориках, и в маленьких, на одну комнату, домишках, где стояли под лампами женщины – тени без нации и возраста, – и в домах побольше, с барами и патефонами.

Я всегда посещал один и тот же дом, одну и ту же девушку – маленькую пухленькую берберку с рубцами на щеках, как принято у этого народа, и вытатуированным орнаментом, синим по коричневому, на лбу и шее. Она говорила на своеобразном французском языке, который переняла у солдат, и была известна под непритязательным профессиональным именем Фатима. Другие девушки здесь называли себя Лола, Фифи – и была даже надменная, черная как смоль суданка по имени Виски-сода. Фатима так не заносилась; она была веселая, ласковая девушка и усердно работала, чтобы собрать на приданое; она утверждала, что любит всех в доме – даже хозяйку, грозную левантинку из Тетуана, и мужа хозяйки, алжирца, который ходил в европейском костюме, разносил мятный чай, ставил пластинки на патефон и собирал деньги. (Марокканцы – люди строгих правил и не участвуют в прибылях от Мулай-Абдуллы.)

Для постоянных и серьезных клиентов это было недорогое место – пятнадцать франков дому, десять – Фатиме, пять – за мятный чай и немного мелочи старику, который прибирал альков Фатимы и разжигал курильницу с душистой смолой. Солдаты платили меньше, но они должны были уступать место более важным гостям; часто это были нищие люди из Иностранного легиона, которые заходили просто послушать музыку и не оставляли здесь ничего, кроме окурков. Время от времени появлялись с гидом туристы из большой гостиницы; девушек выстраивали, и они исполняли так называемый народный танец, то есть шаркали ногами и хлопали в ладоши. Особенно привлекали эти экскурсии туристок, которые платили за них дорого – по сто франков и больше. Но любовью они здесь не пользовались, особенно среди девушек, считавших эти представления неприличными. Однажды я застал за таким представлением Фатиму – видно было, что она по-настоящему сконфужена.

Я сказал Фатиме, что в Англии у меня жена и шестеро детей; это очень возвысило меня в ее глазах, и она всегда о них справлялась:

– Вы получили письмо из Англии? Как поживают ваши малыши?

– Очень хорошо.

– А ваши отец и мать?

– Они тоже.

Мы сидели в изразцовом холле, на две ступеньки ниже уровня улицы, и пили мятный чай, – вернее, пила Фатима, а я ждал, пока мой остынет. Это был отвратительный напиток.

– Виски-сода одолжила мне вчера сигарет. Вы