Все это было не отсюда. И плед, и пианино, и диван. Откуда у меня пианино? Пианино было из квартиры Зябликова, в которой я тогда еще не бывал. Значит, это не тогда. Это потом было. Но плед-то был еще задолго до этого?..

Про кота я тут же навсегда забыл. Он не помещался ни в прошлом, ни в будущем. Никто не заметил: сначала он был только жив, потом он был более жив, чем мертв, потом более мертв, чем жив, потом только мертв… – никто не заметил. Сильные чувства чем хороши – от них устаешь. После этого я не мог жить один.

Господи! как хорошо иметь надежду! С каких пор мы надеждой называем отчаяние? «Это жизнь», как сказала одна ласковая жена, вставая в доступную позу, узнав, что у мужа умер отец.

Я толкнул систему, подаренную мне заморским другом Ю. Раздал деньги женам. И уже летел в самолете, читая сценарий, в котором дал согласие сыграть пусть и не главную, но одну из центральных ролей. Холливуд из эвривеа[12].

Холливуд из эвривеа… Через три часа я ел шашлык из бараньих яиц, запивая их чешским пивом на берегу Каспийского моря. Была ночь и ветер. Ночь была теплой, а ветер сильным. Он расшатывал жалкий дощатый ларек, создавая дополнительный уют. Сезон кончается – начинаются съемки: мы были одни на берегу. Снаружи была пустыня, внутри было все. Прибыв сюда затемно, я еще не знал, насколько это правда выйдет на свету.

Я вышел взглянуть на море под предлогом выпитого пива. Моря не было. Был черный зияющий провал, из которого несло темнотой и тиной. Будто море вне сезона запирали, как ларек. Или даже будто его украли.

Может, это была какая-то здешняя – восточная? мусульманская? – особенность: иметь всё дома и ничего на улице… Повар с официантом играли в нарды, не обращая внимания ни на цветной работающий телевизор, ни на нас, ни на плиту – у них и таймер был! – неудивительно, что и чешское пиво. И будто это именно мы хозяева: доброжелательные, обманывающие себя искусством кинолюди, пьяные не слишком, а в меру, поскольку завтра съемка.

Прозрачная зеленая букашка, единственный здесь представитель моря, переползла по пивной кружке мне на руку и уставилась смышлеными голубыми глазками. Я не выдержал ее взгляда и прикрыл глаза, пытаясь расслышать прибой в свисте ветра. Это было мне теперь важно как музыканту… Листья. Почему-то берег был усыпан опавшими листьями. Странно, никогда я такого моря не видывал. Будто во сне. Сон это и был.

Я был похож на Нейгауза и преподавал фортепьяно. Мой ученик, казах по национальности, был похож на молодого Пастернака. Я оставил жену и женился на домработнице, у которой от меня ребенок. Я должен был провести младенца босыми ножками по роялю, чтобы он оставил на пыльной крышке свои трогательные следы (что-то у меня не так давно, жизнь назад, уже было связано с роялем?..). За окном в это время должна была быть гроза: гром, молнии, потоки по оконным стеклам. Приходил мой школьный друг, художник, потерявший на войне руку, всю жизнь безнадежно влюбленный в жену, которую я оставил, приходил меня упрекать за то, что бросил жену. Мы не договорились, и, оскорбив меня, он так хлопал дверью, что из нее вылетало и разбивалось на полу вдребезги стекло. Потом приходила промокшая под ливнем моя новая жена, бывшая домработница, тонкое платье обозначало ее формы, и многое становилось понятно. «Это жизнь», – говорила она. Эту фразу я посоветовал, и она была тут же вписана в сценарий.

Полночи развивал передо мною режиссер Серсов свои планы. Они были далеко идущими. Я должен был написать ему сценарий. В основе будет один действительно бывший случай. Компания молодых астрофизиков едет на рыбалку в горы на границе Армении и Азербайджана. Дорогу переползает змея. Они пытаются ее объехать… оборачиваются, а змеи – нет. Куда девалась? Едут дальше. Рыбалка проходит удачно. Но когда они укладывают добычу, то обнаруживают, что змея забралась к ним в машину. Они пытаются ее прогнать, а она заползает куда-то там так, что ее оттуда никак… Представляешь?! Пустыня, жара, укус гюрзы смертелен… Рыба тухнет, характеры обнажаются… Тут вдруг караван. При караване суффи. Он умеет разговаривать со змеями. Они просят суффи уговорить змею вылезти. Суффи долго молится, и змея наконец соглашается. Разъяренные астрофизики начинают ее убивать. Суффи умоляет их не делать этого, но они делают это. Суффи приходит в отчаяние, ибо змеи теперь перестанут верить ему. Суффи проклинает их, пророчит им смерть. Они посылают его подальше, возвращаются домой и напиваются.

Мне нравится слово «суффи», но мне не нравится концовка. Нет, то, что они напиваются, это хорошо. Но это только начало. А потом они один за другим гибнут при самых загадочных обстоятельствах… «Кто же такое пропустит?» – искренне обижается режиссер, и я остаюсь на роли пианиста. В которого, к тому же, не стреляют. Стреляет у нас одно лишь чеховское ружье, и то если его не забудут, как Фирса. Не-Чехов.

Утром мне не нравится пейзаж. Ни кровинки в его лице, ни травинки. Здесь был человек! До горизонта – издырявленная, черная от горя, замученная и брошенная земля, населенная лишь черными же, проржавевшими нефтяными качалками. Но и они мертвы. Их клювы уже не клюют, потому что нечего. И именно здесь разместилась музыкальная школа, в которой я преподаю, видите ли, фортепьяно казахским детям… И тут я увидел неправдоподобно прекрасный гранат, выглянувший из-за глиняного крепостного дувала, – там был рай: розы, гурии и бараньи яйца с чешским пивом… – и тут я заступил по щиколотку в нефтяную лужу.

…Младенец отказался идти ко мне на руки. Может быть, я пропах нефтью. Это такой запах – как кровь… начинаешь волноваться сам. Младенец истошно вопил и не хотел оставлять следы на рояле, азербайджанские пожарные израсходовали всю воду, льющуюся по стеклу. Младенца тут же выплеснули из сценария вместе с ванночкой, оплатив мамаше съемочный день. «Мы диалектику учили не по Гегелю»… Выходило хуже для моего образа: я уже просто женился на домработнице из-за ее прилипшего к формам платья. Жена у меня была бывшая Наташа Ростова, а новая жена – бывшая возлюбленная молодого Сергея Есенина. Вот каков я сердцеед! Пока азербайджанские пожарники кушали, а потом заправлялись новой водой, решили подснять в обратном порядке: сначала мокрую жену. Ее обливали из ведра, которое специально подогревали на газе. Я должен был ей что-то шептать на ушко, а она должна была плакать. Я впервые видел свою новую жену, и она мне не нравилась. Все получилось, но на крышке рояля, что в кадре, был забыт режиссерский видоискатель с отчетливой надписью «Никон». Это портило правду суровой военной поры. Но теплую воду израсходовали, и актриса начала мерзнуть. Из аптечки «скорой помощи» была извлечена водка, и актриса поправилась. Я обнял ее плечи и взглянул, и то, что оказалось за спиною… Кипятилось новое ведро, азербайджанский пожарный ухаживал за ассистенткой, ели яичницу, поднимали на колготках петли, играли в деберц, вязали свитер, продавали, покупали, менялись, переодевались, примеряли обновки и обноски, воровали, выпивали, рисовали, мастерили блёсны, сматывали удочки – съемка шла. Дубль.