— Сегодня ж не рабочий день, — заметила наивная Лина, не врубившись.

— Не у всех же.

Хохотнули.

Чубик погрозил пальцем:

— Но-но. Опять эти кретинские шутки!

И вдруг Чубик счастливо засмеялся. Чубик (похоже, и для самого себя неожиданно) раскрыл широко рот и с вздохом — громко — выкрикнул:

— Свобо-о-ода!..

Меня в ту минуту поразило, как безусловно был он искренен: сегодня и ему — счастье. Он как все.

В подхват, эхом мы кричали: своо-боо-да-а! Его обнимали, хлопали по плечу: вот вам и господин Чубисов! молодец, молодчина Чуб! мы вместе! (Работа это работа, а свобода это свобода.) Воздух был перенасыщен возбуждением. Кричали. В голове у меня звенело, словно задаром, в гостях набрался, чашка за чашкой, высокосортного кофе. Самолюбивое «я», даже оно посмирнело, умалилось, ушло, пребывая где-то в самых моих подошвах, в пятках, и шаркало по асфальту вместе с тысячью ног. Приобщились, вот уж прорыв духа! Нас всех захватило. Молния правит миром! — повторял я, совершенно в те минуты счастливый (как и вся бурлящая толпа). Когда я оглянулся — кругом незнакомые лица.

В какую-то из счастливых безотчетных минут меня, вероятно, вынесло сильно вперед. Художников тоже куда-то унесло. Их транспаранта (огромная кисть, похожая на бородатый фаллос) в толпе уже видно не было.

С небольшой частью толпы меня потащило и стало заносить в подворотню на Тверской, что возле «Российских вин». В такие подворотни люди попадают сами собой. (Сбрасывается страшное давление людской массы.) Милиционеры, нас оттуда уже не выпуская, с трудом закрывали теперь красивые высокие ворота.

Краснушкин, наладчик из АТК-6, а в прошлом известный вор (по молодости), притащился со своего четвертого этажа и заговорил меня. Он готов болтать до ночи, была бы бутылка. (Плюс полбутылки его дрянненького спирта, который мы с ним тщательно развели.)

Тут и нагрянули художники, был, конечно, Василек Пятов, были Киндяев и Гоша — они тоже принесли, но мало. Эксперт принес только портфель. Даже не помню его фамилии; мелкое личико; и весь мелкий. (Досадно.) Да и сам Василек, сукин сын, выглядел смущенным. А меня не задело, что художники без звонка и так напрямую ввалились, пришли ко мне и к нашему с Краснушкиным спирту (нормально, я сам такой); задело как раз то, что их наскок прикрывался как бы важным для всех нас событием. Как бы идентификация найденного рисунка Вени. (Сказали бы прямо: не получилось у нас, Петрович, не сумели, прости!..) Уже то, что эксперт был не Уманский (как оговаривалось), было нечестно.

Конечно, я не повел и бровью, предложил им с нами сесть, выпить — хозяин всегда рад! Я только не хотел, чтоб этот сморщенный эксперт раскрывал свой портфель, но он раскрыл. Рисунок пошел по рукам. Там и говорить оказалось не о чем: портрет как портрет. Мужик с очками. Очки со стеклами. (Все правильно и понятно. Искусство!) Стекла очков с бликами. Блики, само собой, с игрой света, а свет с намеком на Жизнь...

— Пьем! Давайте-ка все будем здоровы! — И, первому из всех, я дружески придвинул эксперту стакан с разбавленным спиртом.

— Вроде не заслужил, — ответил он сморщенным голосом; но, конечно, выпил.

На демонстрации они, оказывается, меня потеряли и волновались.

— ... Куда ты тогда делся? Куда исчез?! Мы же тебя искали! — возмущенно спрашивали, нападали на меня теперь художники.

Кричали:

— Видишь — профессора тебе привели. Видишь, какую отловили птицу!

А я, конечно, видел, что пришли выпить.

Но пить-то оставались капли. И, как водится, все без денег. Гоша, правда, намекнул, что знает, где продается неподалеку дешевое вино, но сам-то и за дешевым не вызвался сбегать (знай, пил разбавленный спирт, вынесенный Краснушкиным из родного АТК-6). При неловкости в застолье все как один пьют и наливают помногу.

— И ничего по сусекам? Как же так, Петрович! — Гоша и допил оставшуюся стопку, а стаканы уже стояли пусты. Я развел руками: точка. Я их (художников) люблю, и я, мол, не виноват. Я им выставил последнее.

А за окнами надвигались сумерки.

— Кхе-кхе, — Закашлявшийся Краснушкин мне подмигнул.

«Кхе-кхе», — ловко подкашливал мне Краснушкин (вор в молодые годы), мол, выпивка есть. Мол, потерпи, Петрович. С рисунком у мужиков ничего не вышло, и потому припрятать от них не грех. Мол, не хера поить козлов задарма.

А уже Василек Пятов вслух рассуждал: не пойти ли нам вместе, всем базаром, к женщинам-текстильщицам, что в коридорном сапожке на шестом этаже? может, там какое-никакое застолье? или к сестрам Асе и Маше — на пятом? Подсказывай, Петрович...

И Гоша давил:

— Петрович, ты хозяин. Ты уж помогай!.. — Все они алчно уставились на меня: может, где праздник, свадьба шумная? или, может, поминки? — Они были готовы разделить и горе, и радость. Опять спросили про текстильщиц. Я пожал плечами: не знаю. Кто ищет, найдет.

А сестры? сестры Маша и Анастасия?.. Не знаю, отвечал я. Кто ищет, тот найдет. Гуляк я, как хозяин, слегка поощрял, даже нацеливал, но сам с ними идти никуда не хотел. (Теперь я стал сердит за подмененного эксперта. И, конечно, помнил про припрятанную выпивку.) Наконец, художники встали. Ушли.

Василек, стоя в дверях, винился, мол, завтра же возобновит контакты с экспертами — продолжит поиски картин моего брата. (Вот и умница!) Ушли. А мы двое остались.

Краснушкин сбегал к себе на четвертый и принес водку, початую, но больше половины, вот это да! Пьем, и старый Краснушкин продолжает исповедальную болтовню, какую затеял еще час назад, до прихода художников. Ведь жизнь проходит. Ведь и квартира у него хорошая, теплая, отдельная, а он не женат! И заново волна пьяного хвастовства (с сомнениями пополам) — все, мол, у него славно, все путем, вот только жениться ли ему в его годы? Ах, как хочется хорошую женщину. Ведь и зарабатывает он в АТК-6 прилично. Солидный человек! Ласки — вот чего, Петрович, нам недостает, ласки и теплого словца ближе к ночи...

— Что ж в молодости зевал?

— А трудно!

По словам Краснушкина, он был вор из деликатных, юн и незлобив.

— ... А у ворующих женщин всегда в запасе свой собственный интерес! Курево. Выпивка. Ревность. Их трудно угадать. Много мелких любвей, страстишки...

— Но я слышал, воровки — очень преданные подруги.

— Не верь. Обычные лярвы.

Краснушкин рассказывает. (Не смолкает. Жаль, быстро пьянеет.) Я вытянул ноги, сижу с чувством отдыха, вбирая на слух уже и не сами слова, а их меланхолию: сбивчивые и столь манящие нас откровения чужой души.

Тут и постучали; звонок не работал (но при стуке я подумал про его неслучившийся звук). Вошел наш квадратненький Чубисов, или просто Чубик, Чуб, хвостик. Едва-едва начинающий седеть стукач (некоторые уверяли, бывший стукач) ввалился запыхавшись. Спешил.