– А она?..

– Не знаю. Все мысли о Пирамиде были тут же забыты. В заботах о новорожденном прошла неделя-другая. Мы все сбились с ног и ополоумели. А как же! Это ведь была неслыханная победа на тернистом пути к вечности! Теперь каждый день мы собирались рядом с боксом для новорожденных и спорили, спорили… Внезапно Иван почернел.

– Что будем делать с Иваном? – спросил Жора, когда Тамара, показав нам, унесла его в бокс.

Как горох из мешка снова посыпались предложения. Битый час или два мы искали варианты будущей судьбы Ивана, пока из-за приоткрытой двери не раздался нежный плач.

– Маленький мой, – сказала Лиля и ринулась в бокс.

Плач стих. Мы гурьбой последовали за ней.

– Маленький мой, – повторила Лиля, беря Ивана на руки и, повернувшись к нам лицом, грозно приказала, – закройте дверь!

И все стало ясно: это теперь ее сын. Дело в том, что недавно она родила двойню, и теперь неожиданно для себя, надо понимать, усыновила и третьего. Она так припала к нему и так зыркнула в нашу сторону, что никто не осмелился произнести даже слова. Она отвернулась от правды, и я вдруг принял ее сторону. Мне тотчас вспомнилась Аза, ее выжженные страданиями глаза… Я их тут же постарался забыть. С Ваней же было все ясно: его судьба теперь в крепких руках, и все мы дружно этому радовались. Через день Ивану исполнился месяц, мы накрыли роскошный стол, пили, пели, шутили и каждый лез к Лиле с поцелуями и своими советами. Прошли месяцы. Малыш рос и отличался от Лилиных двойняшек лишь цветом кожи и глаз. Но доступ к нему, как к экспериментальному материалу для нас был закрыт. Нам оставалось только справляться о его здоровье и время от времени дарить Лиле подарки. Мы потихоньку смирились с тем, что с Иваном придется нам распрощаться. Пусть живет под Лилиным присмотром, решили мы. На Иване мы, так сказать, только опробовали, обкатали, нашу «Милашку». Она работала превосходно!

– Она заменила Азу.

– Да, Аза… С Азой было покончено. «Милашка» крепко встала на ноги…

– Покончено?..

– В том смысле, что… Ну ты понимаешь. Нам нужен был другой Иван. Петр или Мафусаил, мальчик, который бы рос и развивался не в течение двадцати лет, как все, а сразу, сейчас, в продолжение месяца или двух. Своей продолжительностью жизни мы ведь были весьма стеснены во времени. А каждому хотелось увидеть зрелые плоды своей деятельности, так сказать, отдаленные результаты. Это – годы, десятки лет. Ожидание здесь равносильно смерти. Мы устали ждать.

Мы разработали и применили композицию стимуляторов развития и роста, в состав которой входили препараты растительного и животного происхождения. Ведь главный закон молодости гласит: ты не стареешь, пока растешь! Среди них были маточное молочко, продукты пчеловодства, сперма кита и хрящ акулы, биокомпозит известного эстонца Урмаса Альтмери АУ-8 и гормон роста, вытяжка рога единорога и множество других стимуляторов роста, которые сейчас и не вспомнить.

– Это тебе не какие-то там американские пилюли бессмертия, – нахваливал Жора нашу композицию Алексу Анатолю, – белая, красная… Это – пилюли вечности! Продуманные, выверенные, вымученные, настоящие… Это ты понимаешь?

Алекс только кивал головой. Мы нашли даже человеческое мумие, приготовленное сто лет тому назад по специальному рецепту известным китайским ювенологом. Вот он. Recipe: «Взять рыжего пятнадцатилетнего розовощекого юношу, поместить его в глиняный сосуд, добавить чего-то там сколько необходимо, запаять и зарыть в известном месте… Использовать по прошествии ста лет». Мы взяли. Да, на нас висит теперь и этот грех. Но самым сильным, стимулирующим рост клона эффектом обладали липосомы, содержащие комбинацию генов восточной смоковницы, белого медведя и пчелиной матки. Да, вот такое удивительное сочетание, дающее непревзойденный тропный результат. Испытания этого препарата мы проводили, как принято, на бабочке-однодневке, на мышках, крысках, собаках и даже на обезьянах, и вот теперь потребовался клон из нашей коллекции. Мы просканировали имеющийся в мире материал по технологиям увеличения продолжительности жизни и не нашли ничего нового.

– Они тупо развивают тупиковое направление, – сказал Жора. – Какой совершеннейший застой мыслей!

– Мои друзья, – сказал на это Питер, – Мехмет Оз и Майкл Ройзен издали прекрасную книжку: «You. The owners…» «Ты. Инструкция по использованию».

– Вот эту? – спросил Жора, беря с полки и показывая названную книгу.

– Там все о том, что нужно делать и есть, чтобы долго жить.

– Прекрасный переплет! – сказал Жора.

Майкл предложил даже смесь поста. Я испытал ее на себе… И теперь нам не нужно ждать несколько поколений, чтобы видеть результаты своей работы.

– А сколько же нужно ждать?

– Месяца полтора, от силы – два.

– Надо же!

– Мы с ним вместе расписывали диеты для наших клеточек, – сказал Жора. – А что ты сейчас читаешь? Ты всегда с какой-нибудь книжкой.

Он кивнул на книгу, которая была у меня в руках.

– Донцова, – сказал я.

– Ты читаешь Донцову?

Он смотрел на меня так, словно я украл у него из стирки трусы. Я не понимал, что его так удивило, стоял молча, глядя ему в глаза с неменьшим любопытством. Затем спросил:

– А разве ты не читаешь Донцову, Маринину, Устинову, Дашкову? Разве тебе не интересны Пелевин, Незнанский, Головачев? Они ведь как никто…

Жора, как я уже говорил, книг почти не читал. Современное чтиво он обходил стороной.

– Отчего же, – сказал он, – бывает…

Он секунду подумал и сказал:

– Но не перечитываю.

Я знал его отношение к современным авторам. Я хотел еще раз услышать его суждение на этот счет.

– Перепевы, – сказал он. – Шуршание, шелест слов… У тебя должно быть пять-семь книг, которые нужно время от времени перечитывать…

Я уже слышал это и хотел услышать еще раз. Я слушал.

– У тебя есть такие?

Я слушал.

– Ксенофонт, Сенека, Рабле, Монтень… Наверное, Жан Жак Руссо, Гете и Бальзак, наверняка, Чехов, может быть, Дюрренматт и Фриш, может быть, Моэм… И, конечно, письма, их письма, письма Флобера, Ван Гога, Мериме, «Письма незнакомке», еще чьи-то там, Тургенев, Пушкин, Гоголь, Чехов, Толстой… Эпистола! Человек – в письмах. В «Исповедях» и дневниках… Августин, Руссо, Толстой, Набоков, да та же Анаис Нин или тот же Нагибин… И, пожалуй, еще «Апологию Сократа». Да, пожалуй…

– Платона?! – почему-то радостно воскликнул я.

– Может быть, еще Ксенофонта, – сказал Жора, – не придав значения моей радости.

Он говорил об этом не первый раз, часто меняя местами Бальзака и Гете, Фриша и Дюрренматта, называя и Паскаля, и Сервантеса, и даже Бальтасара Грасиана, забывая Мериме и автора «Писем к незнакомке», перечень был, конечно, пошире, но не выходил за десятку. Но я точно знал, что он знал и Шекспира, и Карамзина, и Генри Миллера, и Лема… Князя Мышкина он не любил, а Воланд вызывал у него приступ ярости. Он не объяснил почему? О Евангелиях он молчал. И я никогда не видел на его столе Библии.