Сегодня за табльдотом распространились разные слухи из Марселя о возникшем там вследствие вздорожания необходимейших средств пропитания народном волнении. Указывали также на сильное брожение в известной части города Экса, населенной беднейшим и несчастнейшим классом народа, которое, быть может, находится в связи с марсельским восстанием.

Услыхав это, Мирабо вышел на улицу и в стоявшей толпе заметил несколько человек из бедного квартала города, лично ему хорошо знакомых. Толпа встретила его ликующим бесчисленными возгласами: «Да здравствует граф Мирабо!» Только что хотел он вступить с разговор с некоторыми, давно уже казавшимися ему подозрительными рабочими, когда громкий звук трубы спускавшейся по улице экстрапочты привлек особенным образом, полным воспоминаний, его внимание. Быстро подъезжая, экипаж проложил себе сквозь толпу дорогу к отелю, перед которым возле самого Мирабо остановился. Мирабо услыхал свое имя, произнесенное тихим, но хорошо знакомым голосом и был крайне поражен, увидав в карете госпожу Нэра, протягивающую к нему руки для приветствия и ожидая его помощи, чтобы выйти из экипажа. Мирабо приветствовал ее сердечно, но и с тревожным чувством, что поводом к ее неожиданному, без малейшего предупреждения прибытию в Экс могло послужить что-либо неблагоприятное. Затем повел ее под руку в гостиницу; друзья же и почитатели его с выражением крайнего удивления продолжали стоять на улице.

– Эта красивая дама, должно быть, его жена, прилетевшая вслед за ним из Парижа, – хитро улыбаясь, проговорил один рабочий. – По этому случаю мы ему устроим сегодня вечером серенаду. Не правда ли, мэтр Ле-Телье?

– Если вы будете так же плохо наматывать шелк, как плохо угадываете, то скоро вас прогонят с фабрики, – возразил Ле-Телье, не пропускавший с некоторых пор ни одного народного скопища на улицах или в известных домах и помещениях. – У графа Мирабо, – прибавил он с уверенностью, – нет жены, кроме разведенной с ним, живущей здесь, в замке Мариньян, который скоро мы будем иметь удовольствие посетить со всеми нашими друзьями.

Тем временем Мирабо после нежных приветствий стал допытываться у госпожи Нэра о цели ее неожиданного одинокого путешествия.

– Против тебя в Париже опять новые интриги, – говорила Генриетта, едва переводя дух. – Страшатся той роли, которую ты начал играть здесь, в Провансе, о чем имеются, говорят, самые преувеличенные сведения в министерстве и при дворе. Я слышала от хорошо осведомленных лиц, что правительство намерено употребить все усилия, чтобы воспрепятствовать твоему избранию в депутаты национального собрания. Все знающий Шамфор уверяет, что хотят поставить тебе в вину твои тайные сношения с берлинским двором и таким образом лишить тебя как обвиненного возможности быть избранным здесь, в Провансе. Я сочла нужным спешить к тебе, друг мой, чтобы уведомить об этой опасности. Если не хочешь оставить меня здесь, то я сегодня же поеду обратно в Париж. Я теперь необыкновенно бодра и совершенно здорова. Укажи мне только, каким путем я должна там действовать. Что-то должно произойти, и произойти скоро, но без твоего согласия я ничего не смела предпринимать.

Беспокойными шагами Мирабо ходил взад и вперед по комнате. Сильный гнев, точно огненная туча, отразился на его челе.

– Так, теперь эти подлецы хотят нарядить надо мною следствие! – воскликнул он громовым голосом. – И это по поводу книги, вовсе не мною написанной, а которую министерство при помощи своих агентов состряпало и, воспользовавшись депешами моими тогда к Верженну и Калонну, отдало в печать без моего ведома? Более того, эти интриганы-мошенники извратили мои депеши, вписав слова против теперешнего прусского короля, никогда мною не писанные и крайне оскорбительные для этого монарха. Я пропустил это, потому что тогда мне было совершенно безразлично. Но мне сейчас же следовало понять, что тут метили в меня, подставляли силки, в которые при удобном случае намеревались поймать Мирабо. Как же, собственно, это было проделано? Что ты слышала?

– Государственная адвокатура официально представила книгу парижскому парламенту, – сказала Генриетта, при этом ее прекрасные честные глаза пылали гневом за своего друга. – Жалоба гласит о нарушении народного права и, как там выражено, обесчещивающем французское дворянство оскорблении высочайших особ дружественного двора.

– Отлично придуманные фразы! – воскликнул Мирабо, топнув ногою. – Так вот капкан, который хотят подставить мне, посланному ими же тогда в Берлин, на жалованье от короля! Если же они утверждают, что король Фридрих-Вильгельм или принц Генрих Прусский обратились с жалобою на меня к французскому двору, то это ложь! Наш старый друг Нольде, проживающий еще в Берлине, недавно, узнав это из вернейших источников, написал мне, что там при дворе отнеслись вполне равнодушно ко всему, что было оскорбительного для этих господ в моей «Тайной истории берлинского двора». Это, значит, чисто французская придворная интрига, без сомнения, возбужденная провансальским дворянством.

– Может быть, – возразила Генриетта, – однако я должна прибавить, дорогой друг, что, как говорят, твоей главной противницей в этом деле оказалась королева Мария-Антуанетта. Герцог Лозэн говорил мне, что она вместе со всеми твоими парижскими врагами делала все, чтобы помешать твоему избранию в депутаты. При Версальском дворе тебя называют не иначе, как «плебейским графом». Это же ужасно, Мирабо! Необходимо противодействовать этому, и мы все, твои преданные парижские друзья, требуем одного лишь твоего слова, чтобы знать, как ты относишься к этому делу, сообразно с чем и действовать.

– Итак, мои господа провансальские рыцари сумели спрятаться за королеву, – сказал Мирабо, – потому что почтенный титул плебейского графа я вполне заслужил прежде всего здесь, в Провансе. Титул этот хорош; он указывает путь, по которому судьба ближайшего будущего велит мне следовать. Мои сношения с чернью Экса и Марселя распространили, значит, свой едкий запах вплоть до покоев королевы, заглушив бедной Марии-Антуанетте ароматы ее парфюмерии. Бог мой, знакомство с чернью не хуже ведь, чем с придворными! Господа чернь – гладиаторы свободы, и если они наги и грязны, то зато свобода скоро разоденется и почистится. А иначе что я сделал королеве Марии-Антуанетте? Я втайне восхищался ею и жалел ее – вот мое единственное отношение к прекрасной женщине. Она старается помешать моему избранию, между тем я как член национального собрания мог бы ей, быть может, со временем, оказать величайшие услуги!

– Лучше всего будет, если ты сейчас же отправишься со мною в Париж, – начала снова Генриетта, с умоляющим выражением прижав его руку к своему сердцу. – Верь мне, личным своим появлением ты разрешишь все наилучшим образом и все обратишь в нашу же пользу. Ведь противостоять тебе в твоем присутствии невозможно. Ты можешь из всякого, на кого только взглянешь своими чудными глазами, сделать себе преданного и покорного.

– Нет, Иетт-Ли, в политике нет чудных глаз; в ней всегда лишь злой глаз, – с улыбкой возразил Мирабо. – Поеду с тобою в Париж, но не для того, чтобы говорить там людям хорошие слова – на это прошло уже время, – а я порву им нити, которые они прядут против меня, и брошу им в лицо лоскутья всей этой интриги. Угрозой моей будет, что я публично выступлю против них и всей европейской публике выдам министерство как сотрудника по составлению книги о прусском дворе, если только в своих легкомысленных обвинениях они не оставят моей личности в покое. С книгой же могут делать что хотят, это мне все равно.