Тем временем Карл на кладбище обсуждал предстоящие события с Фейт и Уной, только что вернувшимися домой. Всех их привела в ужас мысль о том, что он будет высечен… и к тому же папой, который никогда никого из них не сек! Но по размышлении они сошлись во мнении, что наказание будет справедливым.

— Ты сам знаешь, что это был ужасный поступок, — вздохнула Фейт. — И ты даже не рассказал о нем ни на одном заседании клуба.

— Я забыл, — сказал Карл. — К тому же я считал, что никому никакого вреда от этого не было. Я не знал, что она ушибла ноги. Но меня высекут, и мы с ней будем в расчете.

— Это будет больно… очень? — спросила Уна, тихонько вложив руку в ладонь Карла.

— Думаю, не очень, — сказал Карл храбро. — Во всяком случае, плакать я не собираюсь, как бы больно ни было. Папе стало бы так тяжело, если бы я заревел. Он и сейчас ужасно страдает. Я бы охотно сам себя высек посильнее, только бы избавить его от необходимости этим заниматься.

После ужина, за которым Карл ел мало, а мистер Мередит — вообще ничего, оба молча направились в кабинет. Прут лежал на столе. Мистеру Мередиту пришлось нелегко, пока удалось найти прут, который его устроил. Он срезал один, но затем решил, что тот слишком тонок. Карл совершил поистине непростительный поступок. Тогда он срезал другой… тот был слишком тяжел. Все же Карл считал угря мертвым. Третий больше подошел мистеру Мередиту, но теперь, когда он поднял его со стола, прут показался ему очень тяжелым и толстым… это была скорее палка, чем прут.

— Протяни руку, — сказал он Карлу.

Карл откинул голову и решительно вытянул вперед руку. Но он был слишком юн и не сумел до конца скрыть свой страх. Мистер Мередит взглянул в его глаза… да это же были глаза Сесилии… и в них то самое выражение, какое он однажды видел в ее глазах, когда она пришла, чтобы рассказать ему о чем-то таком, в чем немного боялась признаться. И вот они, ее глаза, на маленьком бледном лице Карла… а всего шесть недель назад, в одну ужасную, бесконечную ночь, он ходил по кабинету, думая, что его маленький сын умирает. Джон Мередит отбросил прут.

— Уходи, — сказал он, — я не могу тебя высечь.

Карл бросился на кладбище, чувствуя, что выражение лица папы хуже любой порки.

— Все позади? Так быстро? — спросила Фейт.

Она и Уна все это время сидели на надгробии мистера Поллока, держась за руки и стиснув зубы.

— Он… он совсем не стал меня сечь, — сказал Карл, всхлипнув, — и… уж лучше бы высек… и он остался там… и чувствует себя ужасно.

Уна тихонько вернулась в дом. Ее сердце горело желанием утешить отца. Бесшумно, точно серая мышка, она открыла дверь кабинета и проскользнула в нее. Уже смеркалось, в комнате было темно. Отец сидел за письменным столом. Она видела его спину… голову он обхватил руками. Он говорил сам с собой… но Уна услышала его прерывающиеся страдальческие слова… услышала и поняла. Это было то неожиданное прозрение, которое приходит к впечатлительным детям, растущим без матери. Так же молча, как вошла, она выскользнула за дверь и закрыла ее за собой. А Джон Мередит продолжал изливать вслух свое страдание, не подозревая о том, что его уединение было кем-то нарушено.

Уна поднялась на второй этаж. Карл и Фейт уже шагали под первыми лучами взошедшей луны в Долину Радуг — оттуда до них доносились волшебные звуки варгана Джерри, и можно было легко догадаться, что Блайты тоже там и веселье в полном разгаре. Уне совсем не хотелось идти вместе с ними. Сначала она бросилась в свою комнату, где села на кровать и немного поплакала. Ей не хотелось, чтобы кто-то чужой занял место ее любимой матери… не хотелось, чтобы в доме появилась мачеха, которая будет враждебно относиться к ней и заставит отца ненавидеть собственную дочь. Но отец был так невыносимо несчастен… и, если она может сделать что-нибудь, чтобы он стал счастливее, она должна это сделать. Сделать она могла только одно и, покидая кабинет отца, она уже знала, что должна это сделать. Но сделать это было очень трудно.

Выплакавшись, Уна вытерла глаза и пошла в комнату для гостей. Там было темно и стоял довольно затхлый запах, так как окна всегда оставались закрытыми. Тетушка Марта не была любительницей свежего воздуха. Впрочем, так как никто никогда даже не думал закрывать входную дверь дома, от духоты в нем не страдали — если не считать тех случаев, когда какого-нибудь несчастного приезжего священника укладывали спать в комнате для гостей и ему приходилось дышать ее спертым воздухом.

В этой комнате был шкаф, а в его глубине висело серое шелковое платье. Уна уткнулась лицом в мягкие серые складки. Это было подвенечное платье ее матери. От него все еще исходил, словно неумирающая любовь, слабый, приятный, родной запах. Уна всегда чувствовала себя в этом месте очень близко к матери… словно, присев у ее ног, клала голову ей на колени. Она заходила туда изредка, когда жизнь казалась слишком тяжелой.

— Мама, — прошептала она в серое шелковое платье, — я никогда не забуду тебя, мама, и всегда буду любить тебя больше всех. Но я должна сделать это, мама, потому что папа так ужасно несчастен. Я знаю, ты не хотела бы, чтобы он был несчастен. И я буду слушаться ее, мама, и постараюсь любить ее, даже если она окажется такой, какими, по словам Мэри Ванс, всегда бывают мачехи.

Из своего тайного храма дочерней любви Уна вышла, ощущая в себе некий подъем внутренней, духовной силы. В ту ночь она спала спокойно, со следами слез, все еще блестевшими на ее милом, серьезном личике.

На следующее утро она надела свое лучшее платье и шляпку. Они были изрядно поношенными. В то лето у всех девочек в Глене, кроме Фейт и Уны, были новые наряды. У Мэри Ванс появилось прелестное платье из белого вышитого батиста с алым шелковым поясом и бантами на плечах. Но в этот день Уну не волновал ее потрепанный внешний вид. Ей только хотелось выглядеть очень опрятной. Она тщательно умыла лицо. Она расчесывала свои черные волосы до тех пор, пока они не стали гладкими, как атлас. Она старательно завязала шнурки, предварительно зашив две «стрелки» на своей единственной паре хороших чулок. Ей очень хотелось начистить туфли, но не удалось отыскать ваксу. Она незаметно выбралась из дома, спустилась в Долину Радуг, затем поднялась по склону холма, где над ее головой перешептывались о чем-то деревья, и наконец выбралась на дорогу, проходившую мимо дома мисс Уэст. Путь был неблизкий, и Уна почувствовала себя усталой и разгоряченной, когда добралась до цели.

Она увидела сидящую в саду Розмари Уэст и прокралась к ней мимо клумб роскошных далий. На коленях Розмари лежала книга, но глаза ее смотрели вдаль, на другой берег гавани, а в голове бродили довольно печальные мысли. Жизнь в доме на холме в последние недели была не особенно приятной. Эллен не дулась; Эллен держалась молодцом. Но почувствовать можно и то, о чем не говорится вслух, так что порой молчание, в которое погружались обе женщины, становилось невыносимо красноречивым. Все привычные занятия, прежде делавшие жизнь приятной, имели теперь привкус горечи. Норман Дуглас также то и дело нарушал их уединение, приставая к Эллен то с шумными угрозами, то с вкрадчивыми уговорами. Однажды — Розмари была в этом уверена — все кончится тем, что он силой уведет Эллен с собой, и Розмари чувствовала, что будет почти рада, когда это произойдет. Существование станет тогда мучительно одиноким, но атмосфера в доме уже не будет взрывоопасной.