Вот почему лик Сталина, одержавшего вместе со святым народом святую Победу, окружен сияющим золотом!..

Его слушали, не кричали «Любо!», не проклинали, не аплодировали. Но не было в зале каменных истуканов. Луч, исходящий из сердца, согрел, осветил людей. В лицах исчезло ожесточение, улетучилась ненависть. И Бекетов, ощутив усталость, истратив в этой проповеди весь запас душевных сил, уже не в микрофон, уже без железного рокота, произнес:

– Союз красных и белых был скреплен кровью святомучеников Священной войны. Это и есть огненный стык, в котором соединился разорванный световод русской истории. Наши нынешние распри умолкают, когда просветленным молитвенным взором мы видим золотую икону Великой Победы. Мы – ее дети и внуки.

Ему негромко хлопали, кивали. Директор обратился в зал с просьбой не расходиться, ибо предстояло выступление хора местной филармонии.

Многолюдный хор вышел на сцену, мужчины в черном, в белых манишках. Женщины в длинных малиновых платьях. Встали стеной, женщины впереди, мужчины сзади. Когда успокоился ропот в зале и высокая люстра освещала притихшие лица, хор запел. Словно из заречных лугов, из вечерних малиновых вод, нежно и тихо донеслось: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он». Эти возвышенные и печальные звуки сладко коснулись душ, в которых тут же умолкли гневные страсти, неутоленные боли, неотпущенные вины. Словно ангел полетел над вечерними холмами, притихшими нивами, далекими посадами с золотом колокольни. И ты идешь по дороге, окруженный этой мирной благодатью, и чья-то оброненная красная ленточка лежит в пыли. Тебе кажется, что ты уже шел однажды по этой дороге в какой-то родной, милый сердцу город, где на открытой веранде ждут тебя любимые люди. Дым самовара, вазочка с черничным вареньем, та самая, что стояла в бабушкином старом буфете. И все обратили глаза на дорогу, по которой приближается к ним ненаглядный гость. И летят из лугов звуки далекого колокола.

Хор умолк, и несколько мгновений зал зачарованно молчал, объятый сладкой печалью. А потом наградил певцов жаркими овациями.

Улеглось волнение. В тишине было слышно, как нащупывает первую ноту хор. А потом зарокотали басы, в них вплелись чудесные женские голоса. Возвышаясь над всеми звуками, волшебно чистый, дивно пленительный голос запел: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят». Мучительная сладость, и женственность, и бесконечная нежность тронули сердца, которые откликнулись обожанием на эту мольбу, упование на чудо, на избавление от мук. Летел над весенними рощами, лесными прудами, цветущей черемухой бесшумный ангел, ронял из неба чистейший звук. И ты снова идешь все по той же вечерней дороге, в заплечном мешке гремит походная кружка. Ты замер у края леса, где в сумерках белеют березы. Слушаешь вещую птицу, которая воспевает эту дивную землю. Такое счастье родиться на этой земле и сойти в нее, совершив завещанный путь!

Зал, умиленный, благодарный, аплодировал. Бекетов изумлялся этим русским песнопениям, которые льются из века в век. Неподвластны бедам и войнам, одухотворяют сердца, сберегают в них великую нежность, упование на чудо, на избежание смерти.

Хор подождал, пока не смолкнут аплодисменты. Дрогнул, колыхнулся, как лес под порывом ветра, и, распрямляясь, исполненный глубинной силы и свежести, запел «Прощание славянки». Зал восторженно ожил, потянулся навстречу певцам. Могуче, громогласно хор воззвал: «Встань за веру, Русская земля!» Зал приподнялся, все как один. Стоя, воодушевленно, блестя глазами, люди вторили хору, готовые идти на зов, на священный бой, за любимую, ненаглядную Родину.

Бекетов стоял, слыша, как ликует сердце, сколько в нем веры, любви. Как неразрывно он связан с этими незнакомыми, но родными людьми. С рыжебородым священником. С болезненным седовласым историком. С ветераном-орденоносцем. С усатым казаком. И когда умолк православный марш и зал неохотно усаживался, в воздухе все сияли отблески удалявшихся штыков, золотое шитье знамен, слышался колесный стук батарей.

Хор молчал, провожая отлетающий звук. И в этой таинственной тишине что-то вновь приближалось, бурно налетало, ошеломляло своей неистовой силой. «Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, идем на смертный бой за честь родной страны». И как ослепительный свет, как ликующий порыв, как радостное преображение: «Артиллеристы, Сталин дал приказ. Артиллеристы, зовет Отчизна нас. Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, огонь!» Все встали в едином порыве, все пели в счастливом упоении. Все верили, что близок конец унижениям, грядет очистительное возмездие за все муки и поношения, народ неодолим и бессмертен, ибо у него есть Божественное предначертание, есть великая судьба и Победа.

Бекетов пел со всеми. Встречался глазами с монархистом, который радостно открывал поющий рот. С казаком, который молодецки подкручивал ус. С рыжебородым священником, чей рокочущий бас катался над рядами, как гром.

Покидая зал, Бекетов думал, что проповедь его не напрасна, что бриллиант победной Звезды никогда не померкнет, что это и есть немеркнущий бриллиант Государства Российского.

Наутро он вновь пришел на завод. Штурмовик, освобожденный от стремянок, стоял перед закрытыми воротами цеха. Остроносый, пластичный, золотистый, он был окружен сиянием, беззвучно трепетал, стремился на волю, в небо. У самолета собрались рабочие в касках, ветераны с орденскими колодками. Знакомый рыжебородый священник читал молебен, брызгал святой водой на фюзеляж, стреловидные крылья, на кабину, на скорострельные пушки. Директор произнес напутственную речь.

Медленно растворились ворота. Пахнуло морозом, сверкнули снега, брызнула синева. Тягач вывел самолет из цеха под солнце, и все шли следом, провожали машину.

Зазвенело, пахнуло жаром, за хвостом затрепетал стеклянный воздух. Машина, качая закрылками, покатилась. Удалилась на край поля, и оттуда раздался рев, могучий грохот и свист. Бомбардировщик пробежал и взлетел, исчезая в небе, накрывая снега шатром прозрачного звука. Невидимый, летел над Сибирью, и люди прижимали ко лбу ладони, искали его в голубой бесконечности.

Елена пребывала в муке. Тьма окружала ее. Сочилась сквозь нарядные фасады, туманила огненные иероглифы реклам, пряталась за белыми колоннами особняков, скапливалась под тусклым золотом куполов. В городе, среди роскошных ресторанов, дорогих магазинов, благолепных монастырей готовилось убийство. Елена вспоминала, как хрустели пальцы Градобоева, когда он рассказывал о «Марше миллионов», о походе на Кремль. Каким безумным и восторженным было его лицо, когда он говорил о пролитии крови. Как жестоко, по-волчьи, он улыбался, когда называл историю «кровавой дамой». Как дрожали его белки и стекала с губ слюна, когда он мял ее, больно давил, прожигал раскаленным семенем. И в ней завязывался черный плод, уродливый зародыш. Жуткая тайна, которой она теперь обладала.

Она по-прежнему занималась хлопотами, встречалась с журналистами, следила за безумными выходами Интернета. Но когда, в кружении по городу, вдруг открывался розовый Кремль с каплями рубиновой крови, она чувствовала, как скапливается за кремлевскими стенами мгла. Мгла была в Кремле, в ней самой, повсюду.