А эти – нет, не те, это какие-то молодые. Девчонка вроде на синеглазку похожа – может, дочка её. А в огне вроде даже и весело – вроде и корчатся, а вроде и танцуют. Сам бы в огонь пошёл, да рановато, впереди геенна вечная ждёт. Хохочет Живодёр, вроде как бы и не верит в воздаяние это праведное после смерти. А воплями молодых услаждается. Ох, не любит он артистов! Самому-то таланта Бог не дал, вот и не любит талантливых. И крестьян не любит, и ремесленников – сам-то руками не работал никогда, вот и не любит. А уж богачей люто ненавидит, но нищих – ещё лютее! Весь мир бы Живодёр сожрал беззубым ртом – и шестидесяти ещё нет, а развалина Ангор, не сегодня-завтра помрёт – и в геенну, то есть в огонь вечный. Да вот новый доктор, взамен того, что людей есть запретил, этот сказал, что можно человечиной питаться, но только в зародыше. И целую фабрику открыли: извлекают эмбрионы из женщин, и на стол к Живодёру в варёном да жареном виде. Проглатывает несостоявшихся людишек Живодёр, и отдохновином запивает, да причмокивает. Так… не особо… и здоровья не прибавляет. Обманул новый доктор. Но он, сверкнул глазюками Ангор, раньше меня умрёт.

– Умрёшь раньше! – выкрикнул он вслух с невыразимой злобой, и забыл тут же, о ком это он.

Застилает Ангору свет белый спина одна чёрная, шея-то у того существа, как шарфом, разноцветной бородой обмотана. Смотрит Ангор в спину и хочет нож в неё всадить, но исчезает спина каждый раз. Ни днём, ни ночью, ни между ними, не знает покоя Ангор, а только соберётся нож вонзить – исчезает спина. Замучился Живодёр!

Но наконец-то – ха-ха! Это всё ре-а-лизовалось! И самым неожиданным образом.

Ангор передвигался плохо теперь: при помощи костылей. Ещё недавно он любил, чтоб его, как восточного падишаха, носили на носилках, да слуги его с голодухи поослабли, а он теперь совсем не ел – воздухом, что ли, питался, или созерцаниями своих злодеяний? («Жрёт свои жертвы, вот и сыт!» – говорит Дед-Насквозьвед. И никак его не может Живодёр изловить!)

А раньше-то как бегал неуклюжий учитель танцев! И даже размышлять ни о чём ни сидя, ни лёжа – не мог. Так и бегал всё, так всё и хотелось ему куда-то убежать, или прибежать и жертву казнить! Поэтому теперь, когда он почти всё время неподвижен, он ни о чём думать не мог. Одно только представление было в нём: чёрная спина и белый блестящий клинок в неё всадить!

И вот сейчас, сегодня удалось, удастся!!! Расслабился на грязной кушетке Ангор, помедитировал, что ли, и вот уже идёт он коридором, витой лестницей поднимается, по которой поднимался когда-то Метьер Колобриоль, и легко так поднимается, без костылей! Двери в кабинет распахнуты, вот и спина, но не чёрная, так как без плаща, а в старинном серебряном халате. Заносит Ангор руку, подхихикивает беззвучно – а ножа-то в руке и нет! И хотел было Ангор в тонкую, почти детскую, шейку ноготь всадить – был у него один надломленный, и по надлому, как бритва, заточённый – до сонной артерии бы проник! – и тут обернулся Виа Чеа, Великий Книгочей, взглянул строго на Живодёра – И ЗАХЛОПНУЛ КНИГУ О НЁМ!

Завизжал Ангор, и всё в нём встало дыбом. Дыбом серые волосья встали, как чаща после грязного дождя. Руки и ноги напряглись и одеревенели. И даже загнутые когти на ногах распрямились, а язык вытянулся изо рта на полметра и весь одеревенел. Это он увидел мысленным взором количество им убиенных и замученных. А потом себя увидел: маленьким Ангорчиком, едва не утонувшем в колодце, и будто не вытянул его неродной отец (еле-еле успел ведёрко на верёвке кинуть), а будто утонул он, маленький Ангорчик, и лежит на дне колодца. И спускается белый ангел с крыльями, и несёт его на самое небо. И приносит в терем золотой среди райского сада, где такие же мальчики резвятся. И хорошо на душе Ангорчику, и не хочется обратно на землю, в Деваку, так ему здесь хорошо.

Но исчезло это, и увидел себя Ангор с молодости и до старости, все злодеяния свои, начиная с убийства кошек. Но не раскаивался он, а только усмехался, и даже хохотал иногда, такими забавными казались ему мучения жертв.

И вскрылись могилы в Деваке, и все убиенные им поднялись: и те, кто на кострах горел, и те, кого звери съели – все приобрели подобие тела, а кто одним скелетом обошёлся, но с головою, на которой лицо было – чтоб вспомнил его Живодёр. И оказался Ангор со своими вытянутыми руками во чистом поле. И приковали поднятые руки к поднебесью, где бесы проживают, а ноги к земле. И стоял он, не могущий пошевелить ничем, а скелеты, и зверями объеденные, и обгорелые, и безголовые, все мимо проходили: и мужчины, и женщины, и дети, и делали с ним то, что он с ними сделал.

И это был не сон, потому что Живодёр испытывал наяву те же муки – и телесные и душевные, – что когда-то его жертвы испытали. Кто его резал, кто жёг, а кто кусок мяса из тела вырывал. А какой-то, совсем юнец, замученный им, не прикасался к нему, а просто пел в сторонке незамысловатую песенку, и тем терзал не хуже прочих:

…Когда последний мертвец отошёл, насытив чувство мести, подлетели два черноликих ангела с чёрными крыльями к кускам кровавой плоти, что представлял из себя Ангор, и вынули душу из него, и понесли над Девакой, и увидела душа всё запустение, которое произвёл он, хозяин земли этой. И ужаснулась душа в первый раз. А второй ужаснулась, когда, пролетая, над трещиной земной, в которой полыхал огонь, снизились чёрные ангелы и бросили душу в этот огонь, чтоб горела она в неугасимом огне геенском веки вечные. А останки тела грешного под землю ушли.

И осталась Девака лежать в развороченных могилах, как будто какой слепой пахарь-гигант пахал её то там, то сям. Души мертвецов на небо улетели, а трупы их канули бесследно…

И с тех пор земля эта Первобытьем стала называться – так вечный Дед-Насквозьвед прозвал. Но называлась она так недолго, пока Алекс Гистрион тут порядок не навёл.

Разруху лютую застал в Деваке пришедший воевать, а потом и королевствовать, Алекс. Правда, он никогда тут раньше не был, и не знал, как при толстяках всё было ухожено да прилизано, а теперь лишь трещины да буераки от вылезших из могил мертвецов. Правда, кое-кто из покойных до того боялся Живодёра, что и не захотел вылезать, а потом, когда вылезших на небо позабирали, то невылезшие тоже захотели, полезли было, да Книгочей вторично книгу захлопнул. Так и остались, бедолаги, у кого рука, у кого нога из разворочённой ямы торчит. Вот дивился Алекс и его войско на это дело. А кругом разруха, смрад, вонь от неубранного мусора, дым из подземных жилищ – люди-то от Раздватриса в норы попрятались, под землёй жили. А сам-то, роскошный некогда – если верить Метьеру – дворец превратился чуть ли не в груду камня.

Это наотдохновинившийся Живодёр опыты с последним оставшимся динамитом производил, сам свой дом подрывал, едва жив остался, зато врагов много полегло – это он спьяну свою обслугу и верных ему гвардейцев за врагов посчитал. А парк, а звери, расхваленные Колобриолем? Обезьяны и хищники давно попередохли, цветники и лианы завяли, тропические деревья, да и простые наши берёзки-дубы, на дрова повырубали, правда, по оставшимся какие-то макаки прыгали: не обманул Метьер. Подманили одну куском хлеба – оказался человек одичавший и обезумевший, хлеб чуть не вместе с рукой подающего проглотил. Закручинился Алекс: какая земля и подданные какие достаются ему в управу. «Ну, Метьер, ну, друг! – размышлял, сидя на камне и опершись на меч, Алекс. – Да и друг ли? Уж больно всё это на ссылку похоже! Да и дед с бабкой… теперь уж с бабкой. Не родные и есть не родные! Как они быстро Метьера своим признали! А меня… будто и не родился я в Кевалиме, и детство не провёл! Будто это не они по мне скорбели. Да, видно, только об одном хлопотали: наследник был им нужен, и вот он появился – истинный, родной по крови. А я кто теперь? А как был сирота, так им и остался! Тут же, мгновенно, забыли про меня! Ни дед, ни бабка провожать не вышли!» И горючая тоска, как змея, пустила в сердце Алекса яд свой смертельный. Тоска, смешанная с обидой. И слёзы полились из глаз несостоявшегося кевалимского короля. (А дед при его уходе при смерти лежал, и бабушка отойти от него боялась: не умер бы без неё, но уходящим платочком из окна махала. А сколько она слёз пролила, пока Алекс принцессу свою искал, и почему САМ сейчас проститься не зашёл – не могла понять!)