Она подошла к французскому окну, из которого открывался вид на лужайки, тропинки, розарии и очаровательную дальнюю панораму кентской части Уилда[69].

Стоя поодаль от остальных, она пила чай и с удовольствием взирала на перспективу за окном. Ей пришло в голову, что английский пейзаж как никакой другой окрашен в геральдические цвета собственной истории. «Именно там, – подумала она, – земля, камень, деревья, трава, каждый слой дерна, каждый листик, каждый стебелек будут незыблемо оставаться сами собой – пока не рассыпятся прахом. Для этого что тростник, что дуб – все едино». Она нашла такую мысль утешительной.

Переведя взгляд с дальней перспективы на передний план, она увидела человеческий зад, возвышавшийся над живой самшитовой изгородью розария.

Эти брюки невозможно было не узнать: из грубого сукна, бесформенные, землистые, пожалованные кем-то или купленные на какой-нибудь давно забытой дешевой распродаже подержанных вещей. «Должно быть, Ангус Макбрайд скрючился над очередным бесценным саженцем», – подумала Верити. Или простил Сибил Фостер и с типичной прямолинейностью равнинных шотландцев отрабатывает оплаченное время.

– Дивный вид, не правда ли? – раздался голос викария. Верити не заметила, как он подошел.

– Дивный. Хотя в настоящий момент я смотрела на личность у самшитовых кустов.

– Макбрайд, – узнал викарий.

– Судя по брюкам, он.

– Я могу точно сказать. Когда-то они были моими.

– Вас не удивляет, – после затянувшейся паузы спросила Верити, – что он уже очень давно стоит в одной позе?

– Теперь, когда вы обратили на это внимание, пожалуй.

– Он не шевелится.

– Видимо, замер в восхищении перед каким-нибудь чудом природы, – пошутил викарий.

– Конечно, может быть и так. Но он стоит, сложившись в поясе пополам, как двухфутовая линейка.

– Можно и так сказать.

– Сегодня утром он уведомил Сибил, что увольняется по состоянию здоровья.

– Может, его, беднягу, скрутил приступ, – предположил викарий, – и он зажал голову между колен? – Несколько секунд спустя он добавил: – Пойду посмотрю.

– Я с вами, – сказала Верити. – Все равно хотела полюбоваться розарием.

Они вышли из дома через французское окно[70] и пересекли лужайку. Солнце выглянуло из-за облаков, и приятный ветерок коснулся их лиц.

Когда они приблизились к самшитовой изгороди, викарий, в котором было больше шести футов росту, странным голосом произнес:

– Как-то чудно́.

– Что именно? – спросила Верити. Бог весть почему сердце у нее тяжело толкнулось в ребра.

– У него голова засунута в тачку. Боюсь, – сказал викарий, – он потерял сознание.

Но Макбрайд потерял больше. Он оказался мертв.

II

Он умер, как сообщил доктор, от сердечного приступа, и состояние его уже около года было таково, что это могло случиться в любой момент. Скорее всего, когда Макбрайд поднял тачку за рукоятки, его прихватило, качнуло головой вперед, и он уткнулся лицом прямо в компост, которым была наполнена тачка.

Верити Престон была искренне опечалена. Макбрайд часто бесил ее и иногда бывал груб, но они разделяли старомодную любовь к розам и уважали друг друга. Когда она заболела гриппом, он принес ей примулы в банке из-под варенья и, прислонив лестницу к наружной стене, поставил их на подоконник. Она была тронута таким вниманием.

Непосредственным результатом смерти садовника стало то, что все кинулись за услугами к вновь прибывшему брату миссис Блэк. Сибил Фостер оказалась первой, ведь она уже протоптала дорожку к его сестре. На следующее же утро после смерти Макбрайда – что, по мнению Верити Престон, было неприличной поспешностью – она для закрепления успеха явилась в коттедж миссис Блэк под предлогом выражения соболезнований. Верити сочла такой визит смехотворным и неуместным, особенно если учесть, что мистер Блэк скончался три недели назад и только накануне общие неискренние соболезнования были в преувеличенных выражениях высказаны вдове. Сибил Фостер даже хватило наглости принести белую камелию.

Вернувшись домой, она позвонила Верити.

– Моя дорогая, – восторженно воскликнула она, – он идеален. Так мил со своей ужасной сестрицей и так обходителен со мной. Называл меня «мадам», что больше нежели… впрочем, неважно. Сразу понял, что мне подойдет, и сказал, что чувствует, как я понимаю «красоту цветиков». Он шотландец.

– Ясно, – сказала Верити.

– Но он совершенно не такой шотландец, как Макбрайд. Горец, я полагаю. Так или иначе – он превосходен.

– И сколько он берет?

– Немного больше, – ответила Сибил и поспешно добавила, – но, моя дорогая, это же совсем другое дело.

– Рекомендации?

– Сколько угодно. Они у него в багаже, который еще не пришел. Наверное, багаж очень велик.

– Стало быть, ты его наняла?

– Дорогая! А как ты думаешь? По понедельникам и четвергам. На целый день. Потом он скажет мне, нужно ли ему приходить чаще, что вполне вероятно. В конце концов, мой сад был постыдно запущен – знаю, ты со мной, разумеется, не согласишься.

– Я бы все же постаралась побольше узнать о нем.

– Ты бы лучше поторопилась. На него сейчас начнется охота. Я слышала, что мистеру Маркосу в Мардлинге нужен помощник. Правда, не думаю, что он согласится быть на подхвате.

– Как его зовут?

– Кого?

– Твоего садовника.

– Ну, ты же сама только что сказала: у него и профессия, и фамилия – Гарденер[71].

– Ты шутишь?

Сибил раздраженно вздохнула в трубку.

– Значит, фамилия садовника – Садовник? – не поверила своим ушам Верити. – Он именует себя через дефис?

– Очень смешно.

– Да брось ты, Сиб!

– Ну ладно, моя дорогая, можешь насмехаться сколько угодно. Погоди, пока ты его не увидишь.

Верити увидела его три дня спустя вечером. Коттедж миссис Блэк находился неподалеку от Киз-хауса, на той же улице, и она подошла к нему в половине седьмого. Миссис Блэк как раз в это время поила брата чаем. Она была косноязычной маленькой женщиной, смиренно поддерживающей образ новоиспеченной вдовы. Вероятно, чтобы утвердиться в этом статусе, она говорила хнычущим голосом.