Те, кто там был и вышел живым, описывают свои ощущения одинаково: «Титаник». Свет отключен, телефон не работает, нет ни воды, ни отопления. Все голодные, холодные, грязные: ели и пили только то, что еще оставалось в буфетах, а эти запасы быстро истощались. Чтобы согреться, жгли офисную мебель и, собравшись вокруг этих первобытных костров, распевали православные гимны, песни времен Великой Отечественной и благословляли друг друга на мученичество. Там были пышноусые казаки, престарелые сталинисты, юные неонацисты, правоверные депутаты, бородатые батюшки. На последних, ввиду серьезности ситуации, ажиотажный спрос: депутатские кабинеты превращены в исповедальни и крестильные купели. Желающие приобщиться становятся в очередь. Вся оставшаяся в здании вода была освящена. Иконы и постеры с изображением Пресвятой Девы висят вперемешку с портретами Ленина и Николая II, красные флаги соседствуют с нарукавными повязками со свастикой. Сотовой связи еще не было, поэтому с внешним миром осажденные могли связаться только по радиотелефону, которым был оснащен один английский журналист: гигантский сундук, напоминавший передатчики времен мировой войны. Бродит множество слухов, порой самых диких: американский конгресс арестовал Клинтона за то, что тот, поддержав Ельцина, предал демократию; порой пугающе правдоподобных: войска собираются атаковать здание парламента. В сущности, все понимают, что атака неизбежна и все закончится кровавой баней, если, конечно, они не сдадутся, но это маловероятно, поскольку адреналин у белодомовских сидельцев уже зашкаливает. Вожди мятежа – Руцкой в спортивном костюме и Хасбулатов в бронежилете поверх черной рубашки – начинают обсуждать идею коллективного самоубийства. Уже несколько ночей никто не спит.

Эдуард все это пропустил и не может себе простить. Зато он участвовал в массовой манифестации, собравшейся 3 октября перед Белым домом: сотни тысяч людей с красными флагами выражали свою солидарность с восставшими. Он был там с Тарасом Рабко, студентом с Украины, третьим, после него и Дугина, вступившим в Национал-большевистскую партию. Толпа скандировала: «С-С-С-Р! С-С-С-Р! Ельцин – фашист!» Многие выкрикивали: «Смерть евреям! Смерть черножопым!» (речь идет о кавказцах), но этого Эдуард не одобряет: во-первых, это глупо, но главное – западная пресса к этому обязательно прицепится. Манифестанты провоцируют ОМОН: посмеет ли он стрелять в русский народ? ОМОН посмел. Первая кровь, первые раненые. По толпе прошел ропот, она напряглась и подалась вперед. Омоновцы в растерянности открыли беспорядочную стрельбу, манифестантов хватают и, избивая, тащат к машинам. Какие-то молодые люди узнают Эдуарда и окружают его, защищая своими телами. С балкона Белого дома генерал Руцкой, с мегафоном в руках, обращается к толпе. Он говорит, что мятежники собираются выйти из своего убежища. Вперед, на Кремль! Арестовать Ельцина! Захватить Останкино!

В Останкино находится телевизионная башня, это стратегический объект. Если восставшие возьмут под контроль телевидение, все может измениться: мятежники из форта Шаброль устремятся на штурм Бастилии. Вооруженные люди с криками «В Останкино!» быстро заполняют автобусы и грузовики. Эдуард с Тарасом Рабко забираются в один из них и мчатся по пустынному городу: жители попрятались по домам. Редкие прохожие, при виде процессии, поднимают вверх два пальца, как символ победы. В автобусе Эдуард дает интервью ирландскому репортеру. Сражение еще не выиграно, говорит он, но его народ уже поднял голову.

«Вам нравятся слова “гражданская война”? – писал он за пятнадцать лет до этого в “Дневнике неудачника”. – Мне – очень».

Когда они отъезжали от Белого дома, их было несколько сотен. В Останкино высадилось уже несколько тысяч. Однако оружие есть лишь у каждого десятого, а встретившие их омоновцы настроены решительно. Как только автобусы останавливаются, они открывают огонь и набрасываются на мятежников с дубинками. Стражи порядка наступают, раздавая удары направо и налево и одновременно ведя огонь, – стычка превращается в настоящую бойню. Эдуард, по счастью оказавшийся на крайнем фланге этой атаки, бросается на землю. На него обрушивается чье-то тело. Это ирландский журналист. Он не двигается. Изо рта стекает струйка крови. Эдуард ощупывает тело, поднимает веко над остекленевшим глазом, пытается нащупать пульс. Но ирландец мертв. Мелькнула мысль: я последний, кого он снимал, увидит ли кто-нибудь эту пленку?

Вокруг треск автоматных очередей. Он встает, в плечо ударяет пуля, отбросив тело назад. Эдуард подносит руку к плечу, и в этот момент Тарас оттаскивает его в укрытие, за кусты. Рвет свою рубашку, чтобы перевязать Эдуарда. Рана сильно кровоточит, но она неглубока, и потом – плечо, это не смертельно: в кино героев всегда ранят в плечо. В нескольких десятках метров от них идет настоящий бой: выстрелы, крики. Потом все затихает. Опускается ночь. Омоновцы прочесывают прилегающий парк, вытаскивают из кустов мятежников и запихивают в машины, но Эдуарду и Тарасу повезло. Поскольку все подступы к телецентру контролируются военными, им приходится оставаться в своем укрытии до утра; они продрогли до костей, но Эдуард думает только об одном: в следующий раз он возьмет инициативу в свои руки, не доверяясь больше генералам, болтунам и трусам, обзывающим его интеллигентом.

С рассветом они с Тарасом выбираются из парка, доходят до ближайшей станции метро и узнают, что вокруг Белого дома стоят танки. Всего лишь несколько часов назад им казалось, что победа близка, но теперь ясно, что все пропало. Когда начинается штурм, православные молитвы и патриотические песни звучат все громче и громче. Генерал Руцкой повторяет, что покончит с собой, как Гитлер в своем бункере. На самом же деле он сдастся, но к тому времени число трупов уже достигнет полутора сотен: если бы не генеральская фанаберия, эти люди могли бы остаться в живых. Стрельба слышится целый день. Перед Белым домом собрались тысячи зевак, которые наблюдают за штурмом, как за увлекательным матчем; ворвавшись в здание, омоновцы преследуют мятежников повсюду: в коридорах, в кабинетах, в туалете. В лучшем случае избивают, в худшем – расстреливают. На полу – лужи крови. Среди сотен мертвых и тысяч раненых (по официальным данным) в основном восставшие, но были и обычные прохожие – неосторожные старики, любопытные мальчишки. Опасаясь, что в кругах националистов могут начаться аресты, Эдуард и Тарас решают отсидеться в безопасном месте.

Они садятся в поезд, едут в Тверь – за 300 километров от Москвы, где живет мать Тараса, и проводят там две недели, сидя перед телевизором и не выходя из дома. Навязанная прессе в ходе кризиса официальная версия событий расползалась по швам. Демократия, может быть, и спасена, но это слово отныне брали в кавычки. Происшедшее сравнивали с Парижской коммуной – за одним исключением: в роли коммунаров выступили фашисты, а роль версальцев досталась демократам. Никто уже не может разобрать, кто здесь хорошие парни, а кто – плохие, кто прогрессисты, а кто реакционеры. Кто-то из журналистов взял интервью у Андрея Синявского, который, как мы помним, умилялся до слез, слушая, как Наташа пела «Синий платочек», – это происходило в его домике в Фонтене-о-Роз, эмигрантском приюте русского интеллигента. Так вот Синявский – убежденный диссидент, безупречный демократ, человек честный и прямой – готов был пролить слезу и на этот раз, но уже от гнева и отчаяния. Он сказал: «Ужасней всего то, что, как мне теперь кажется, правда на стороне тех, кого я всегда считал своими врагами».